Сюжет

– Что?

– Вы сказали, плак-плак, как жалко, что всей семьи не стало.

Джейк сомневался, что произнес именно эти слова, но суть от этого не менялась.

– Кроме дочки, – сказала Салли с нескрываемым раздражением. – Но она была, короче, оторвой. Ушла из дома при первой возможности. Не-удивительно с такой-то матерью. Не думаю, что она хотя бы школу закончила. Только пятки сверкали!

И, словно иллюстрируя сказанное, Салли отвернулась от Джейка. Он увидел, что зять ее ушел, а она нашла себе нового собеседника, по другую сторону.

– Погодите, – сказал Джейк, но так тихо, что никто не обратил на него внимания, и он повторил погромче: – Погодите.

Салли повернулась к нему. Она, похоже, с трудом соображала, чего от нее хочет Джейк, и кто он вообще такой.

– Чего еще? – сказала она с откровенной враждебностью.

«Погодите. Единственная живая родственница Эвана Паркера. Как же я сразу…»

– А где живет эта племянница? – спросил Джек.

Салли уставилась на него в демонстративном негодовании.

– А мне-то откуда знать, епта?

На том они и расстались.

Сорока

Джейкоб Финч-Боннер

«Макмиллан», Нью-Йорк, 2017, стр. 146–147

Все отмечали, как они похожи, мать и дочь: обе себе на уме, обе за словом в карман не полезут, обе считали Эрлвилль, штат Нью-Йорк, недостаточно хорошим для себя, а кроме того, они были настолько похожи внешне – тонкие и высокие, темноволосые и чуть сутулые, – что Саманта при всем желании не могла увидеть в дочери ничего от Дэна Уэйбриджа. Но, глядя, как растет Мария, – Саманта волей-неволей только этим и занималась – она стала замечать несомненные различия между ними. Мария, по контрасту с ней, вечно озабоченной грядущим отъездом, двигалась к этой цели прогулочным шагом, не прилагая особых усилий и как будто почти не задумываясь. Ей, в отличие от матери, было совсем не свойственно умасливать (тем более, упрашивать) других, она не нуждалась ни в чьих подачках и никогда не считалась с мнением взрослых (особенно в том, что касалось школы), переживавших за нее и желавших как-то помочь. Если Саманта прилежно делала домашнюю работу и старалась быть примерной школьницей (за одним существенным исключением!), Мария делала домашку только когда хотела, уклонялась от общественных работ и не стеснялась заявлять учителям, что они неправильно поняли материал (читай: мозгов не хватает).

Кроме того, Мария была лесбиянкой, а значит, как бы ни сложились обстоятельства, ей вряд ли грозило залететь от кого-то, что также отличало ее от матери.

В классе с Марией учились дети профессоров и выпускников Колгейта, осевших в этих краях (занимавшихся, по большей части, органическим земледелием и декоративными ремеслами), а также дети старейших местных семейств (молочных фермеров, чиновников и просто старых нью-йоркских отшельников), но делились они по другому признаку: на тех, кто считали школьные годы лучшими в своей жизни, и тех, кто рассчитывали на что-то поинтересней. Мария – это было ясно всем – просто плыла по течению. Она дрейфовала между компаниями, равнодушная к тусовкам, чужому вниманию и нарушениям в социальном организме класса, даже если сама их провоцировала. Дважды она прекращала общаться с целой группой друзей, не утруждая себя объяснениями. (Об этих жестоких поступках дочери Саманта узнавала от матерей ее одноклассниц, звонивших ей жаловаться.) А один раз Мария перестала дружить с девочкой, которая бывала у них дома много лет; невозможно было не заметить этого. Когда Саманта спросила Марию, что случилось, та сказала:

– Я просто больше не могу с такой, как она.