Сюжет

Руби села ровно на банкетке. Ей хотелось есть, но она обещала себе не готовить обеда, пока не сделает того, что собиралась, и не докажет того, что собиралась доказать. Был самый конец бакалейной недели, и в холодильнике почти ничего не осталось (она уже смотрела), только замороженная пицца и немного зеленой фасоли.

– О, приятно это знать. Она теперь так счастлива. И вот что, милая, прошло уже почти полчаса. У вас еще есть ко мне вопросы? Вы хотите, чтобы я еще побыла с вами на связи?

Диандра направилась обратно к лестнице, и Руби смотрела ей в спину. Дом был таким старым. Когда-то им владели ее деды и даже прадеды, и хотя с тех пор что-то поменялось – обои и краска, и бежевый ковер от стены до стены в гостиной – в некоторых комнатах все еще оставались старые трафаретные орнаменты на стенах. Так, вокруг парадной двери со внутренней стороны виднелся ряд ананасов странной формы. Руби всегда им удивлялась, а потом однажды отправилась с классом на экскурсию в один музей американской истории и увидела там такие же в одном здании. Оказалось, что ананасы символизировали гостеприимство, и это делало их самым неуместным рисунком на стене их дома, поскольку вся жизнь Диандры являла собой противоположность гостеприимству. Она не могла даже вспомнить, когда последний раз кто-нибудь заглядывал к ним по ошибке с почтой, не говоря о том, чтобы выпить с матерью ее ужасный кофе.

Руби вернулась к своему тесту. Стол был липким от сиропа, пролитого за завтраком, а может, от макарон с сыром со вчерашнего обеда или от чего-то, что ела или делала мать, пока она была в школе. Они никогда не ели вместе. Руби, как могла, избегала доверять здоровье своего желудка матери, умудрявшейся сохранять девичью фигуру – девичью в буквальном смысле: со спины мать и дочь выглядели до жути похоже – очевидно, с помощью диеты из сельдерея и диетического «Доктора Пеппера». Диандра перестала кормить дочь, когда Руби исполнилось девять, и примерно тогда же Руби научилась открывать консервированные, чтоб их, спагетти.

Ирония ситуации была в том, что чем больше эти двое становились похожи внешне, тем меньше находили общих тем для разговоров. Хотя их никогда не связывало то, что обычно называют нежными узами; Руби не помнила, чтобы мать ласкала ее или участвовала в ее играх, не помнила ничего особенного на дни рождения или на Рождество, и никаких материнских наставлений или внезапных проявлений чувств, которые встречались в книгах и диснеевских фильмах (обычно сразу после этого мать умирала или пропадала). Диандра словно скользила по жизни, сводя материнские обязанности к минимуму, следя лишь за тем, чтобы Руби была живой и привитой, имела кров (если можно назвать кровом этот промозглый дом) и образование (если можно считать ее простецкую сельскую школу источником образования). Казалось, ей так же отчаянно хотелось покончить со всем этим, как и самой Руби.

Но она не могла хотеть этого так отчаянно, как Руби. Нечего было и думать.

Прошлым летом Руби работала (разумеется, неофициально) в городской пекарне. А потом, осенью, подрабатывала по воскресеньям сиделкой с соседскими детьми, когда остальная семья шла в церковь. Половину всех своих заработков Руби тратила на домашние нужды, еду и редкий ремонт, а другую половину прятала в учебнике «углубленной химии», последнем месте, куда могла заглянуть мать. Химию Руби взвалила на себя в прошлом году, в виде сделки с куратором, чтобы получить продвижение по урезанному школьному курсу естественных наук, и ей было нелегко совмещать это с гуманитарными предметами в муниципальном колледже и с независимым проектом по французскому, не считая двух ее работ, но все это являлось частью плана, который она разработала примерно тогда же, когда впервые открыла банку спагетти. План назывался «Валить отсюда нахрен», и она не отклонялась от него ни на секунду. Теперь ей было пятнадцать, и она училась в одиннадцатом классе, проскочив подготовительный. Через пару месяцев она сможет подать заявку в колледж. Через год ее здесь уже не будет.

Ее жизнь не всегда была такой. Она могла вспомнить, даже не прилагая особых усилий, время, когда относилась почти нормально к тому, чтобы жить в этом доме, вращаясь по орбите своей матери, которая была, по большому счету, единственным членом ее семьи; во всяком случае, единственным, кого она видела. Она могла вспомнить, как предавалась обычным в ее представлении детским занятиям – играла в грязи, смотрела картинки – без всякой грусти или злости, и к своим годам успела понять: какой бы малоприятной ни была ее домашняя и «семейная» жизнь, где-то там, в большом внешнем мире, насколько она знала, есть вещи и похуже. Так почему же она чувствовала себя на краю пропасти? Что сделало ее из обычного ребенка той Руби, что корпела над домашним тестом по истории, от которого так многое – в ее понимании – зависело, и считала (в буквальном смысле) дни до того, как выберется отсюда? Это был безответный вопрос. Никто не мог ей дать ответа. Да он и не имел значения – только истина, открывшаяся ей много лет назад, имела значение и не подлежала сомнению: мать ее ненавидела, вероятно, с самого рождения.

И что ей было делать с этим знанием?

Вот именно.

Сдать тест. Попросить мистера Брауна написать рекомендацию и, если повезет, снова выслушать тот самый анекдот о девушке, хотевшей сверхурочную работу. А затем уносить свой несомненно выдающийся ум из этой дыры со старыми ананасами в мир, который будет хотя бы ценить ее. Она научилась не ждать любви, да и вообще сомневалась, что хотела ее. Эту краеугольную мудрость она сумела постичь за пятнадцать лет жизни с матерью. Пятнадцать долой. Еще год – пожалуйста, Боже, только один – впереди.

Джейк отложил страницы. Мать и дочь, живущие бок о бок, можно сказать, в изоляции, хотя отшельницами их не назовешь (мать что-то покупает в супермаркете, дочь ходит в школу, и в ней заинтересован учитель), испытывая крайнее взаимное напряжение. Окей. Мать работает (если это можно так назвать) надомно и обеспечивает крышу им над головой и дешевую еду на столе. Окей. Дочь амбициозна и намерена уйти из дома и от матери, в колледж. Окей, окей.

Но, как сказал однажды преподаватель, у которого Джейк писал магистерскую диссертацию, одному самовлюбленному студенту на семинаре по писательскому мастерству: «Ну… и что?»

«Такая идея, как у меня», сказал Эван Паркер. Если уж на то пошло, допустимо ли вообще говорить «идея, как у меня»? Люди поумнее Джейка (и даже – он мог поспорить – Эвана Паркера) выделили несколько ключевых идей, или сюжетов, из которых, так или иначе, вырастает любая история: поиск сокровища, возвращение домой, взросление, победа над монстром и т. д. Мать и дочь в деревянном доме – ну, по крайней мере, дочь в деревянном доме – вполне укладываются в историю взросления или роман воспитания, а может, в историю Золушки; но какой бы цельной ни была история, это не делает ее ошеломляющей, потрясающей, закрученной или стремительной – цельность сама по себе не спасает от бездарности.

За годы преподавательской практики Джейк успел узнать множество студентов, имевших довольно смутное представление о своем таланте, хотя это касалось, в основном, базовых писательских навыков. Многие зеленые писатели трудятся, ошибочно считая, что, если они сами знают, каков из себя их герой, этого достаточно, чтобы волшебным образом передать это знание читателям. Другие же считают, что достаточно одной детали, чтобы сделать героя запоминающимся, но эта деталь всегда так банальна: про героиню может быть сказано, что она «блондинка», а про героя – что у него «кубики на прессе» (У него они были! У него их не было!) – вот, похоже, и все, что читателям нужно знать. Иногда писатель строит предложения, следуя одной избитой схеме – существительное, глагол, причастный оборот, существительное, глагол, причастный оборот – и не видит, как бесит такое однообразие. Иногда студент углубляется в свое хобби или какую-то тему, имеющую для него особое значение, и чрезмерно увлекается, перегружая историю не самыми захватывающими подробностями или мудреными словечками, без которых, по его мнению, никак не обойтись: герой приходит на встречу НАСКАР или героиня прибывает на тропический остров, чтобы повидаться с подругами по женскому землячеству (именно так на пляж и попал труп, украшенный «спелыми дыньками»). Иногда они запутывались в местоимениях, и приходилось по несколько раз все перечитывать, чтобы понять, кто что делал и с кем. А иногда на нескольких страницах текста, написанного самым грамотным или даже лучше-чем-нормальным языком… ничего никуда не двигалось.

Но эти авторы были студентами; именно поэтому они, надо полагать, и оказались в Рипли, в корпусе Ричарда Пенга, в кабинете Джейка. Они хотели чему-то научиться и стать лучше, и, в массе своей, были готовы принимать его соображения и предложения, поэтому, когда он говорил им, что не может понять из их текста, как выглядит герой или какова его мотивация, или что он не чувствует желания следить за их перипетиями, поскольку недостаточно хорошо их узнал, или что в тексте недостаточно информации о НАСКАР или женском землячестве, чтобы понять смысл того, что было (или не было) сказано, или что проза кажется ему тяжеловесной, или диалог теряет связность, или сама история заставляет его думать: «и что?..», они обычно кивали, что-то записывали, иногда утирали слезу-другую и принимались за дело. Когда он видел их в следующий раз, они сжимали в руках свежие страницы и благодарили его за то, что он улучшил их работу.

Но в данном случае Джейк почему-то не думал, что его ждет что-то подобное.

Из коридора послышались размеренные шаги Эвана Паркера, при том, что он опаздывал почти на десять минут. Дверь была открыта, и он вошел без стука. Поставив бутылку воды Рипли на стол Джейка, он взял себе стул и повернул его так, словно они двое собрались поболтать за кофе, а не обсудить его работу, придерживаясь каких-то формальностей или (условного) этикета учитель-ученик. Под взглядом Джейка он вынул из холщовой сумки блокнот с неровно оторванными страницами и, положив себе на колени, тесно сложил руки на груди, как и в тот раз в переговорной комнате, после чего взглянул на учителя с не самым почтительным выражением.

– Ну, – сказал он, – вот и я.

Джейк кивнул.