Она

Я прыскаю:

 – Господи! Да ты устраиваешь мне сцену, Ришар! Сцену. Это же конец света. Ты, наверно, головкой ударился. Или просто потерял рассудок.

Мы были не очень любезны с Патриком, отсюда мое язвительное настроение.

– Послушай, – говорю я, – оставим это. У меня, знаешь ли, и, другие заботы. Я уехала на всю ночь не для того, чтобы флиртовать с ним, если хочешь знать. А вообще, с какой стати тебе что-то знать? Ты мне кто? Я грежу наяву, что ли?

– Ладно, не начинай.

– Не говори мне, что я должна делать, Ришар. Мы с тобой расстались, чтобы жить в мире друг с другом. Я не спрашиваю тебя, что ты делаешь со своей телефонисткой, едва вышедшей из подросткового возраста. Так что бери пример с меня.

На улице поднимается туман, и небо проясняется, рассвет просачивается между темных стволов и почти голых ветвей. Я выдыхаю. Как будто день – прибежище, как будто мне дарована отсрочка до вечера.

Я напускаю ванну. После ухода Ришара, тысячу раз заверив его, что все хорошо, до самого порога, я включила стиральную машину на полный цикл с замачиванием и максимальной температурой, чтобы смыть с моих простыней эту грязь раз и навсегда, и поднялась наверх. Марти последовал за мной. Я впустила его и заперла дверь на задвижку.

Он уселся в раковину и ждет, чтобы я пустила струйку холодной воды. Ему хочется пить. И поскольку он единственный не бросил меня так или иначе – теперь, когда и Ирен туда же, – я спешу обслужить его, чтобы он выказал мне немного любви или хоть чего-нибудь. Пока он пьет, мурлыча, – непростое упражнение, которое только старому коту под силу, – я звоню Анне и извиняюсь, что не отвечала на ее сообщения вчера.

–  Бедняжка моя, – говорит она. – Как дела?

– Не знаю. Я приму ванну, а там будет видно. Я устала. Кажется, у нее кровоизлияние в мозг, точно не знаю

– А как ты? Хочешь, я приеду?

Я говорю, что хочу отдохнуть и сама заеду к ней вечером, после больницы. Что мы можем пойти выпить вместе. Продолжая разговаривать с ней, я сажусь в ванну. Идеально было бы забыть, о чем просила меня Ирен, больше не думать об этом, но у меня не получается.

– Опомниться не могу, что она так с тобой поступила, – говорит Анна. – Это просто ужасно.

– И сразу после этого она оставляет меня одну. Анна, понимаешь, это может быть ее последний вздох. Ты представляешь себе?

– Что же ты будешь делать?

– Что? Что я буду делать? Гм. Ничего, я думаю. Нет, я и не могу ничего сделать. Пусть сгинет в тюрьме.

Она считает, что я права, что нас ничего не связывает с неписаной последней волей, с неверно понятыми выдохами, неверно истолкованными хрипами, неясными стонами, которые мы плохо слышим, с едва разборчивым предсмертным бредом. Она извиняется за резкость – но это лишь выражение элементарного здравого смысла, спешит она добавить. Надо исполнять волю умирающих до определенного предела, уточняет она. Иначе это все равно что вступить в секту, окончательно свихнуться.

– Ты же знаешь, я люблю твою мать. Но это – нет, – говорит она. – Это не лезет ни в какие рамки. Забудь.

Когда я уже собираюсь лечь, в дверь стучат. Это Патрик. Он пришел проверить, все ли в порядке, он уходит на работу и хочет знать, не нужно ли мне что-нибудь, он может занести на обратном пути. Мне ничего не нужно, но я благодарю его. С видом одновременно жизнерадостным и грустным он как будто чего-то ждет. Я стискиваю края пеньюара у горла, а тем временем стая черных птиц бесшумно пересекает небо за его спиной.