– Нет, – грубовато ответил отец, – никогда из Лимы не выезжал. И не собираюсь. Но когда я их забрал, он был уже испорченный, никчемный, ни на что не годился. Кто может пенять мне, что я хотел сделать из него мужчину? Я что, должен этого стыдиться?
– Я уверен, он скоро поправится, – сказал Альберто. – Уверен.
– Ну, может, бывал резковат, – продолжал отец Араны, – так это из любви. Настоящей любви, правильной. Его матери и этой чокнутой Аделине не понять. Хотите совет? Когда у вас будут сыновья, держите их подальше от матери. Ничто так не портит мальчика, как бабы.
– Ну вот, – сказал Альберто, – пришли.
– Что там такое? – спросил отец Араны – Почему все бегут?
– Свисток. К построению. Мне нужно идти.
– Всего доброго, – сказал отец Араны. – Спасибо, что составили компанию.
Альберто бросился бежать. Вскоре нагнал одного из своих. Это оказался Уриосте.
– Семи же еще нет, – сказал Альберто.
– Раб умер, – задыхаясь, сказал Уриосте. – Мы бежим всем сообщить.
II
В тот год день рождения у меня выпал на выходной. Мать сказала: «С утра пораньше отправляйся к крестному, а то он, бывает, за город уезжает». И дала мне соль на проезд. Я поехал к крестному, в чертову даль, в квартал Под мостом, но его уже не было. Открыла его жена, которая меня никогда не любила. Он сделала кислую рожу и сказала: «Мужа дома нет. И до вечера не приедет, так что даже не жди». Я, расстроенный, вернулся в Бельявисту. Я-то думал, крестный мне, как обычно, подарит пять солей. Собирался купить Тере коробку мелков, на этот раз – в подарок, как полагается, и тетрадь в клеточку на сто листов, а то у нее тетрадка по алгебре кончилась. Или позвать в кино, вместе с теткой, само собой. Я подсчитал: пяти солей хватило бы на три билета в партер в «Бельявисте», и еще пара монет осталась бы. Дома мать сказала: «Крестный твой подонок, и жена его такая же. Крестнику подарок зажал, хорош, нечего сказать». Я подумал, права она. И тут она сказала: «Да, Тере просила тебя зайти. Она приходила». – «Хорошо, – сказал я, – интересно, зачем я ей понадобился?» Я и вправду не знал. Она раньше так не делала, и я что-то заподозрил. Но того, что случилось, я никак не ожидал. «Наверное, узнала, что у меня день рождения, и хочет поздравить», – думал я. В два счета оказался у ее дома. Постучался, открыла тетка. Я поздоровался, а она, как меня увидела, тут же развернулась и ушла в кухню. Она всегда со мной так обращалась, как с вещью. Я постоял перед открытой дверью, не решаясь войти, но тут появилась она, с этакой особенной улыбкой. «Привет, – сказала она, – заходи». Я только и ответил: «Привет» – и слабо улыбнулся. «Пойдем ко мне в комнату», – сказала она. Я молча пошел за ней, было ужасно любопытно. В комнате она выдвинула ящик, достала сверток и сказала: «Это тебе на день рождения». Я спросил: «Как ты узнала?» А она ответила: «С прошлого года запомнила». Я не знал, что мне делать со свертком, довольно большим. В конце концов решился открыть. Он не был перевязан, оставалось только развернуть коричневую бумагу, как у булочника на углу, – я подумал, она, наверное, ее там специально взяла. Внутри оказалась безрукавка, почти такого же цвета, как бумага, и я тут же сообразил, что она так и подгадала, чтобы безрукавка и упаковка были одинаковые, потому что вкуса ей не занимать. Бумагу я положил на пол, рассматривал безрукавку и приговаривал: «Ой, какая красота! Ой, большое спасибо! Так приятно!» Тере кивала и, по-моему, радовалась даже больше меня. «Я ее в школе связала, – сказала она, – на труде. Будто бы для брата». И засмеялась. Получалось, она задумалась о подарке уже давно, а значит, вспоминала меня, когда меня не было рядом, да и сам подарок говорил, что я для нее не просто друг. Я все твердил: «Спасибо, спасибо!» – а она смеялась и говорила: «Нравится? Правда? Ну-ка, примерь». Я надел, оказалась коротковата, но я ее быстренько потянул книзу, чтобы было незаметно, и она не заметила, так радовалась, что сама себя нахваливала: «Очень хорошо сидит, отлично сидит, а ведь я размеров не знала, подсчитала примерно». Я снял безрукавку и опять завернул в бумагу, но не так красиво, как было сначала, и она подошла и сказала: «Дай-ка, все сикось-накось, лучше я сама». Сделала сверток без единой морщинки, вручила мне и сказала: «Надо тебя обнять в честь дня рождения». И мы обнялись, и несколько секунд я чувствовал ее тело, и ее волосы касались моего лица, и я снова слышал, как она заливается веселым смехом. «Ты не рад? Почему у тебя такое лицо?» – спросила она, и я изо всех сил постарался улыбнуться.
Первым вошел лейтенант Гамбоа. Пилотку он снял еще в коридоре, поэтому просто стал смирно и щелкнул каблуками. Полковник сидел за столом. За ним, в сумерках, наползающих сквозь широкое окно, Гамбоа смутно различал внешнюю ограду училища, шоссе и море. Через пару секунд послышались шаги. Гамбоа отодвинулся от двери и снова вытянулся. Вошли капитан Гарридо и лейтенант Уарина. У них пилотки были заткнуты за ремни. Полковник не поднимал головы. Кабинет был элегантный, очень чистый, вся мебель как будто отливала лаком. Капитан Гарридо повернулся к Гамбоа, челюсти его ритмично сжимались.
– А остальные лейтенанты?
– Не знаю, господин капитан. Я всем передал время встречи.
Вскоре появились Питалуга с Кальсадой. Полковник поднялся. Гораздо ниже всех присутствующих ростом, непомерно толстый, седой, в очках. Глубоко посаженные серые глаза за стеклами смотрели недоверчиво. Он обвел взглядом всех стоящих навытяжку офицеров.
– Вольно. Садитесь.
Лейтенанты подождали, пока капитан Гарридо выберет себе место. Кожаные кресла стояли кольцом; капитан сел в то, что у торшера. Лейтенанты расселись вокруг. Полковник подошел к ним. Офицеры смотрели на него, немного подавшись вперед, внимательно, серьезно, почтительно.
– Все идет, как полагается? – спросил полковник.
– Так точно, господин полковник, – сказал капитан. – Он уже в часовне. Приехали родственники. Первый взвод стоит в почетном карауле. В двенадцать его сменит второй. И так далее. Венки тоже уже привезли.