— Да.
Двадцать один, двадцать два, а потом подбегает Норберто, оттаскивает Тадео и прекращает бойню.
— А как насчет этого момента, доктор? Его оттащили, и приступ безумия прекратился? В какой именно момент к подсудимому вернулось сознание?
— Это невозможно определить точно.
— Через минуту? Через час?
— Это невозможно определить точно.
— Это невозможно определить точно, потому что вы и сами не знаете, верно? По вашему мнению, юридическая невменяемость — это нечто вроде выключателя, которым так удобно щелкать в интересах подсудимого, верно?
— Я этого не говорил.
Макс нажимает кнопку, и экран гаснет. В зале зажигается свет, и все с облегчением переводят дыхание. Макс что-то шепчет своему заместителю и берет другой исписанный блокнот. Затем подходит к свидетелю и спрашивает:
— А если бы он нанес тридцать ударов, доктор Теслман? Вы бы по-прежнему поставили ему диагноз «юридически невменяем»?
— При данных обстоятельствах да.
— О, мы говорим о тех же обстоятельствах. Ничего не изменилось. А как насчет сорока ударов? Сорок ударов по голове человека, который находится без сознания? Все еще невменяем, доктор?
— Да.
— После нанесения двадцати двух ударов подсудимый и не думал останавливаться. А что, если бы он нанес сто ударов? По-прежнему юридически невменяем, по вашей науке?
Своим ответом Теслман с лихвой отрабатывает полученный гонорар:
— Чем больше количество ударов, тем в большей степени это свидетельствует о помутнении рассудка.
27
Сегодня пятница, и закончить судебные слушания до конца дня наверняка не удастся. Подобно большинству судей, Черепаха предпочитает завершить рабочую неделю пораньше. Напомнив присяжным о недопустимости контактов с посторонними, она подводит черту под сегодняшним рассмотрением дела. На выходе Эстебан Суарес еще раз бросает на меня многозначительный взгляд. Как будто ждет передачи конверта. Странно.
Я несколько минут разговариваю с Тадео и подвожу итоги недели. Он по-прежнему настаивает на даче показаний, и я говорю, что такая возможность у него будет, скорее всего, уже в понедельник. Я обещаю заехать в тюрьму в воскресенье, чтобы обсудить его выступление, и снова подчеркиваю, что речь подсудимого практически никогда не идет ему на пользу. Его уводят в наручниках. Несколько минут я провожу с его матерью и родными и отвечаю на их вопросы. Надежд я по-прежнему не питаю, но стараюсь этого не показывать.
Мигель выходит из зала суда и идет за мной по коридору. Когда нас никто не слышит, он говорит: