— Пока, Тео, — улыбнулась она. — Береги собаку.
— Непременно.
Тео вышел из канцелярии с бьющимся сердцем — при виде Дженни у него каждый раз учащался пульс. По пути он заглянул в зал суда Генри Джентри, самый большой и парадный, и с удивлением увидел, что там темно и пусто. Тео спустился по лестнице, поглядывая на большие портреты покойных судей, но по пути к выходу его кто-то окликнул. Обернувшись, мальчик увидел смутно знакомого человека лет сорока, лохматого и бородатого, в видавших виды кроссовках.
— Я Норрис Флэй из «Газеты», — сказал, подходя, мужчина. Флэй явно был из тех, кто считает несерьезным подавать руку тринадцатилетнему, вот он и не подал. Тео, глядя на него снизу вверх, спросил:
— Как поживаете?
— Хорошо, а ты?
— Замечательно.
— Есть минута?
Вообще-то было уже без десяти четыре, и Эйприл вот-вот подойдет к «Замороженным йогуртам Гуффа». Выросший в семье юристов, Тео с материнским молоком впитал недоверие к репортерам, чья работа — разнюхивать и предавать гласности то, о чем люди предпочитали бы умолчать. Родители Тео соблюдали неписаное правило неприкосновенности частной жизни обратившихся к ним людей, и мальчика поражало, как иногда по телевизору адвокаты азартно выбалтывают пикантные подробности дел своих клиентов. В старом добром «Бун энд Бун» порядки были иные. Отец Тео часто говорил: «Юристы и репортеры — дрянное сочетание».
— Допустим.
— Понравилась фотография во вчерашней газете?
— Ничего фотография, — сказал Тео, оглядываясь. — А в чем дело?
Флэй тоже осмотрелся по сторонам — случайный прохожий мог решить, что подросток забирает наркоту у дилера.
— Уже уходишь?
— Да.
— Давай пройдемся.
Они вышли из здания суда и остановились за одной из колонн.
— Как твой пес?
— Нормально. — Тео не понимал, почему Флэй вдруг захотел поговорить, и нервничал все сильнее. Вдруг кто-нибудь увидит, как они шепчутся на ступенях суда?
Флэй прикурил сигарету и выпустил струю сизого дыма над головой Тео. У него был бегающий взгляд, и сам репортер казался каким-то дерганым. Тео захотелось отойти на пару шагов.