– Да вроде бы, – отозвалась Грейс.
Увы, выжать из себя улыбку ей не удалось. Обычно они с Джорджем останавливались пару минут поболтать. Грейс расспрашивала его о детях-школьниках – у Джорджа было трое, – а он всегда рассказывал, как идут дела у сестры. Сегодня ей было не до разговоров.
Они прошли до следующей бронированной двери.
Эбигейл вежливо отступила в сторону, и Грейс, озираясь, перешагнула порог.
Она ожидала увидеть совсем другое.
Перед ней предстала огромная белая палата. Свет приглушен, в воздухе ни малейшего дуновения. Заключенные лежали в койках, установленных рядами по обе стороны помещения. Неподвижные распростертые тела были прикрыты по шею белыми простынями, и не скажешь, кто перед тобой – мужчина или женщина. Грейс сразу бросились в глаза наушники на выбритых головах и прикрытые экранами глаза. Блестящие (а у кого-то поросшие едва заметным пушком) черепа пересекали гибкие металлические ободки.
Она едва не решила, что находится в морге. Здесь царил мертвый покой, разве только временами доносился едва слышный случайный скрип эргономического матраса, напоминающий плеск морской волны о гальку.
– Что это? – ошеломленно спросила Грейс, невольно перейдя на шепот.
Эбигейл внимательно изучала ее лицо.
– Мы называем эти палаты «Сибирь». Анабиоз, псевдокома, вызванная химическими препаратами.
Сибирь… Белоснежная чистота, ограничение сенсорной информации, полный уход во внутренний мир. Подходящее название, ничего не скажешь.
Грейс еще студенткой читала о псевдокоме и тогда пришла в ужас, а теперь столкнулась с пугающим явлением воочию.
Каждый из находящихся в палате пребывал в сознании; никто из них не спал, однако не мог ни двигаться, ни разговаривать, ни каким-либо образом выразить самое примитивное желание. Клиентам четвертого уровня оставалось лишь предаваться размышлениям. Полное отсутствие выбора, никакой возможности для побега!
Тело нечастных стало их тюрьмой. Кто знает, в каком направлении при подобных условиях развивается мыслительная деятельность?
Грейс вообразила себя лежащей словно паралитик, обнаженной и уязвимой. Ее моют чужие люди, бреют ей голову, вводят катетеры… По коже побежали мурашки. Ей-богу, лучше смерть! Но не тут-то было – тебя заставляют жить, кормят питательными растворами через трубочки, накачивают антибиотиками… И ни минуты облегчения!
Рядом с каждой койкой находились белые стойки с прозрачными флаконами и трубками для подачи и отвода жидкости, исчезающими под простынями. На верхушке каждой стойки висел мерцающий коммуникатор, проецирующий на стену над кроватью каждого осужденного таблицу с указанием имени, номера, значений жизненных показателей, напоминаний для медсестер и прочей информацией, необходимой для поддержания слабого подобия жизни.
– Кто об этом знает? – тихо поинтересовалась Грейс.
– Не бойтесь, они вас не слышат, – ответила Эбигейл, ткнув пальцем в наушники, и ее голос эхом разнесся по палате.
– Так кто? – повторила Грейс уже громче, хотя и с невольной дрожью в голосе.
– Естественно, Конрад, – пожала плечами лаборантка, – тщательно подобранный персонал четвертого уровня, министр юстиции, а теперь еще и вы.