На мгновение у Требония мелькнула мысль, не задержать ли депутацию и не предать ли ее затем военному суду. Но он чувствовал душу солдата и быстро сообразил, что лучше не покрывать убийство Луция. Пусть солдаты любят и ненавидят кого хотят. Лейтенант Луций был любимцем армии, следовательно, он был ни в чем не виновен, убийство его есть преступление. Требоний дал промах, внеся Луция в проскрипционные списки, и вынужден теперь проглотить последствия своей ошибки. Он заявил, что осуждает убийство лейтенанта, и обещал, что армия получит удовлетворение.
Он пошел к Нерону. Тот, когда Требоний явился, лежал на тахте, ленивый, хмурый. Правда, слушая донесения своих советников о военных приготовлениях Цейония, он на вид оставался безучастным, пропускал все мимо ушей, но стоило ему остаться в одиночестве, как он тотчас мрачнел, массивное лицо его темнело, нижняя губа выпячивалась еще более капризно и раздраженно, чем обычно.
Песенка о горшечнике угнетала его. Евреи, как ему рассказывали, верят, что их Бог в отместку за разрушение храма поселил в голове Тита насекомое, которое не переставая мучает его, – в этом и заключается болезнь императора. Песня о горшечнике жужжала в ушах Нерона, как это самое насекомое в мозгу у Тита. Нерон не мог избавиться от этой песни, она терзала его, подтачивала его «ореол».
Он обрадовался приходу Требония, это отвлекло его.
– Боги не говорят со мной сегодня, – сказал он, – мой внутренний голос молчит. На такие дни не худо бы иметь какого-нибудь типа вроде горшечника Теренция: в свое время он умел неплохо развлечь меня. Но на худой конец и ты хорош.
Требоний не знал, как ему истолковать приветствие императора – как добрый знак или дурной; обычно не трусливый, он сейчас испытывал какое-то замешательство. Нерон по-прежнему был для него императором, богом. А чтобы потребовать от Нерона того, чего собирался потребовать Требоний, во всяком случае, нужна была храбрость.
– Мои солдаты, – начал он, – беспощаднее прежнего расправляются с населением за известную бесстыдную песенку. В одной Самосате мы схватили и отдали под суд триста двадцать четыре человека. Но теперь придумали новый фортель. Они поют дурацкую «Песню о юле», песню этой шлюхи Клавдии Акте, но на новые слова.
– Что за новые слова? – спросил Нерон.
– Очень глупые слова, – неохотно ответил Требоний. – Не стоит даже повторять их.
– Говори! – приказал Нерон, не повышая голоса.
И Требоний произнес эти слова, которые гласили:
Нерон внимательно слушал.
– Слова действительно дурацкие, – подтвердил он.
– Может быть, запретить эту песню? – спросил Требоний ретиво.
– Песню о юле ты запретить не можешь, – деловито возразил Нерон, – в Риме над нами будут смеяться. Неумно было запрещать даже ту непристойную песенку. Нельзя отдать под суд песню.
– Да, это затруднительно, – угрюмо согласился Требоний. – Они напевают мелодию без слов. А когда схватишь их, они заявляют, что это не та мелодия, и никак нельзя уличить их.
– В самом деле нелегко, наверно, преследовать песню, – размышлял вслух Нерон. – Есть тысячи песен на одно лицо, и никогда нельзя знать, напал ли ты на настоящую или только на похожую.
– Я, значит, не буду больше преследовать песню, – смиренно сказал Требоний.
– Вздор! – возмутился Нерон. – Ты обязан ее преследовать. Ее нужно вырвать с корнем. Но ты не способен на это. – Требоний покорно проглотил пилюлю.
– Твой слуга Требоний, о великий император, – сказал он, – верен тебе, но он прямолинеен и неуклюж. Оказалось, к сожалению, что он поступил несправедливо, когда предложил в свое время проставить в известном списке одно имя.