А в общем, в эту ночь на 15 мая все произошло так, как было предусмотрено. Из трехсот восемнадцати человек, внесенных в список, ускользнуло только четырнадцать, и произошло одно-единственное недоразумение. Спутали горшечника Алкада, человека, попавшего в список за то, что однажды на празднестве горшечного цеха он грубо раскритиковал распоряжения руководителя игр Теренция, с музыкантом, носившим то же имя. Это была ошибка, столь же роковая для музыканта, сколь благодетельная для горшечника. Взятому по недоразумению Алкаду не помогли никакие уверения, что он – музыкант Алкад. Люди Требония действовали, как им было приказано, и прикончили Алкада. Нерон, когда ему рассказали об этом недоразумении, громко расхохотался. Он вспомнил поэта Цинну, которого после убийства Цезаря умертвили вместо Корнелия Цинны. Неудачливость поэта вошла в поговорку: десять лет работал он над маленькой стихотворной новеллой «Смирна» и был убит по недоразумению как раз в тот момент, когда довел свое произведение до полной неудобопонятности. Вспомнив о нем, Нерон рассмеялся, пришел в хорошее настроение и даровал жизнь горшечнику Алкаду.
Варрон, когда «Мстители Нерона» пришли за Гайей, напрасно пытался воспротивиться им. Он набросился на них, возмущенный, властный, – ведь он умел повелевать. Напрасно. Поднятый с постели, наспех одевшись, он в гневе отправился к Теренцию. Но попасть к нему не удалось. Вежливо, решительно разъяснили ему дежурные лакеи и офицеры, что император работает над речью, которую он завтра произнесет в сенате, и что он дал строгий приказ не впускать никого – кто бы ни добивался аудиенции. С трудом сохраняя выдержку, Варрон вынужден был удалиться.
Сначала он рассердился на себя – как мог он так плохо следить за «тварью», как мог допустить, чтобы Теренций попал в руки Кнопса и Требония. Потом им овладел бешеный гнев на Теренция. Всем существом своим рвался он покончить с «тварью». Но по нелепой иронии судьбы все, чем он владел, было связано с «тварью», и, покончив с нею, он покончил бы с собой.
Много часов просидел он в одиночестве, думал, размышлял, спорил с самим собой. Но гнев его утихал, оставалось лишь ощущение пустоты и бессилия. Варрон достал из ларца расписку об уплате шести тысяч сестерциев и уставился неподвижным взглядом в графу «Убыток». Он потерял очень много: достоинство, принадлежность к западной цивилизации, друга Фронтона, в сущности – и дочь Марцию, большую часть своего состояния, почти все иллюзии. По существу, единственное, что оставалось, был он сам.
Царь Маллук, услышав о резне, встал, приказал одеть себя, прошел в покой с фонтаном. Там он уселся, скрестив ноги по-восточному; спокойно, с достоинством сидел он среди ковров. Но в душе его звучали вопли убитых, их не могли заглушить ни ковры, ни плеск фонтана. Была еще ночь, когда пришел верховный жрец Шарбиль и молча уселся рядом с ним. К утру Шарбиль осторожно сказал, что если кто-нибудь прибегает к таким средствам, как эта кровавая ночь, значит он сам махнул на себя рукой. Шарбиль умолчал о том, какой, собственно, вывод следовало сделать из его слов: надо бы выдать человека, который сам в себе отчаялся. Маллук очень хорошо понял недоговоренное. Но он сохранял достоинство; даже в мыслях своих не хотел он взвешивать того, что предлагал ему верховный жрец. Так, молча, сидели они, пока не настало утро. Когда Шарбиль, ничего не добившись, удалился, тоска Маллука усилилась. У него было богатое воображение; сказка, которую он в оазисе рассказывал неведомым людям, сказка о горшечнике, который стал императором, полна была причудливых эпизодов; но такого мрачного, кровавого эпизода он не предвидел. Долго сидел он, удрученный мрачными фантазиями. Он тосковал по своей пустыне, но в такую минуту он не мог покинуть страну. Ему очень хотелось сесть на коня, но в это утро он боялся смотреть в лицо жителям Эдессы. Наконец он со вздохом отправился в свой гарем.
Когда царь Филипп услышал о кровавой бане, его охватило отвращение, доходившее почти до тошноты. Он бросился в библиотеку, к своим книгам. В произведениях поэтов и философов были прекрасные стихи, возвышенные изречения, слова, звучавшие глубоко и красиво: «Восток, глубина, красочность, гуманность, мудрость, фантазия, свобода», – но слова и стихи не утешили его. В действительности ко всем этим понятиям примешивались грязь и кровь. Гордые, утешительные слова поэтов были только покровом, за которым скрывались кровь, грязь, горе. Слишком тонким покровом: взор мудрого проникал сквозь него.
20
Размышления о власти
Нерон созвал свой сенат – и в ту минуту, когда он в большой речи обосновывал перед ним необходимость проскрипций, он, пожалуй, ощущал еще большее блаженство, чем на башне Апамейской цитадели, когда он с высоты созерцал и воспевал гибнущий город, или чем в Риме, когда впервые читал перед сенатом послание императора.
Он говорил о тяжелых обязательствах, которые налагает власть на своего носителя.
– Как боролся я с собой, – воскликнул он, – прежде чем решился убить столько людей, в том числе и таких, которые мне были друзьями и больше, чем друзьями! Но я думал о величии империи, я совладал со своим сердцем, принес жертву, стер с лица земли заговорщиков. – Он распалялся, пьянел от собственных слов, он верил в них, верил в свои страдания и в величие своей жертвы, с бешенством обрушивался на преступников, на ставленников узурпатора Тита, на секту бандитов-христиан. Он бушевал, неистовствовал, выворачивал себя наизнанку. Он метал громы и молнии, бесился, умолял, проливал слезы, бил себя в грудь, заклинал богов. Он закончил:
– Я не несу ответственности ни перед кем – лишь перед небом и своим внутренним голосом. Но я слишком почитаю вас, отцы сенаторы, чтобы уклониться от вашего суда. Вы знаете, что именно произошло, вы слышали, почему оно произошло. Судите. И если я не прав, повелите мне умереть.
Конечно, ему не повелели умереть, а постановили устроить празднество, дабы возблагодарить богов за спасение империи и императора от огромной опасности.
Кровавая ночь возымела на сенат и на народ именно то действие, на которое заранее рассчитывали Кнопс, и Требоний, и Нерон. Деяние Нерона, мгновенное и страшное, вызвало ужас, благоговение, удивление. «Одним махом», – сказал Кнопс, характеризуя свои и Нерона действия, и слова «одним махом» заняли отныне важное место в словаре населения Сирии.
Оправившись от первого испуга, толпа еще больше стала любить и почитать Нерона за его энергию и мрачное великолепие, она забывала растущую нужду, ослепленная величием своего императора. Только теперь поняла она, что значил мрачный символ Нерона – всадник на летучей мыши. Летучая мышь – отвратительное исчадие ночи – это было единственное средство, при помощи которого власть могла вознестись к небу.
Толпа это почувствовала и одобрила, и, когда 21 мая, в положенный срок, состоялось освящение барельефа на скале, она с ликованием приветствовала, полная благоговейного трепета, того человека, черты которого на вечные времена были запечатлены на скале в исполинском и весьма реалистическом виде.
Во всем мире кровавая ночь вызвала омерзение. Но не на долгий срок, – потому что, если сила на стороне тех, кто его вызывает, люди хоть и осуждают их омерзительные действия, но скоро о них забывают.
Император Тит в своем дворце на Палатине вначале не осуждал Нерона. Хотя его называли и сам он себя называл отрадой рода человеческого, но он знал, что невозможно дать людям счастье без силы. Он сам был полководцем в двух войнах, подготовил государственный переворот, приведший к власти его отца, посылал на смерть многих людей и невысоко ценил человеческую жизнь. И все же, когда он просматривал список убитых, лицо его исказила гримаса отвращения. Он нашел имя Гайи, нашел имена других, которые были убиты только из-за личного тщеславия и мстительности составителей списка. То, что этот мелкий негодяй и его сброд натворили в Междуречье, было лишь на одну десятую политикой и на девять десятых – взрывом злобного безумия. Император Тит тихо, с глубоким отвращением произнес:
– Мелкая рыбешка – и так воняет!
Секретарь Тита передал эти слова дальше. И с тех пор, если человек мелкого пошиба становится вождем широких масс и сеет вокруг себя зло, обычно говорят: