Сенатор Трусевич писал: «На первых допросах у судебного следователя Богров заявил, что он учинил нападение на Председателя Совета Министров с обдуманным заранее намерением, в силу побуждений политического характера, коими проникся после переезда в Петербург, и что он даже останавливался на мысли о Цареубийстве, но отказался от неё лишь из опасения еврейского погрома и нежелания дать этим актом повод к оправданию правительственной политики репрессий в отношении его единоверцев. При рассмотрении же дела военным судом Богров, изменив свои объяснения, показал, что в марте 1911 года к нему в Киев являлся анархист Лятковский и поставил его в известность, что факты предательства Богровым товарищей и растраты им партийных денег вполне установлены. 16 августа 1911 года к Богрову, по возвращении его с дачи, которую он занимал в местности Потоки близ Кременчуга, неожиданно прибыл анархист Виноградов и заявил, что его, Богрова, в партии “окончательно признали провокатором”, что предательство его получит широкую огласку во всех слоях общества и его, как шпиона, убьют. Вместе с тем Виноградов от имени партии предложил Богрову, в видах своей реабилитации, совершить террористический акт, указав на возможность убийства Кулябки или другого лица, по собственному усмотрению, во время предстоящих Киевских торжеств. Последним сроком исполнения этого ультиматума Виноградов назначил 5 сентября. По словам Богрова, выхода у него не оставалось, и он должен был принять предложенные условия. Отлично понимая, что для осуществления задуманного им преступления могут оказаться полезными связи его с охранным отделением и доверие, всегда оказывавшееся ему подполковником Кулябкой, Богров решил возобновить с ним сношения, измыслив рассказ о готовящемся будто бы покушении на жизнь Министров Столыпина и Кассо».
Анархист Пётр Лятковский действительно существовал, и через несколько дней после выстрелов в Киеве на основе показаний уже казненного Богрова киевские жандармы его арестовали, продержали полгода в той же тюремной камере, что и Богрова, и выпустили за отсутствием улик. В мемуарах Лятковский признал, что хорошо знал Богрова. Но обстоятельства их последней встречи изложил совсем иначе. Богров пожаловался ему, что товарищи подозревают его в провокаторстве, в связи с чем Лятковский предложил ему реабилитироваться. Богров по поводу возможных способов реабилитации не без иронии заметил: «Так вот, пойти и сейчас же на перекрестке убить первого попавшегося городового?» – и предложил, по словам мемуариста, более надежный способ: «Осенью (1911 года), как ему известно, будут в Киеве военные маневры, на которых будет Николай, а с ним, понятно, и Столыпин, до которого он предполагает добраться через свою связь с киевским обществом. Вы и товарищи еще об мне услышите».
Создается впечатление, что Богров стремился добиться от Лятковского санкции со стороны анархистов как партии на акцию по «реабилитации», но так и не получил её. И речь шла лишь об убийстве Столыпина.
Видный анархист Вячеслав Виноградов по кличке Степа за убийство офицера получил 15 лет каторги, но из Сибири бежал за границу. Похоже, рассказ Богрова о Степе – чистый блеф. Есть серьезные основания полагать, что в 1911 году Виноградов в Россию не возвращался. По агентурным данным, в 1910 году он собирался уехать в Южную Америку. Брат Богрова Владимир после революции категорически отрицал возможность того, что 16 августа 1911 года Виноградов будто бы посетил их. Признания о встречах с Лятковским и Виноградовым понадобились Богрову только для того, чтобы уверить судий, будто он действовал как бы от имени анархистов.
Существует, правда, версия, что, будучи юристом, Дмитрий Григорьевич подобными признаниями пытался отсрочить приведение в исполнение смертного приговора. Раз у террориста оказались сообщники, возникала необходимость в доследовании. Однако вряд ли убийца Столыпина был столь наивен.
Если Лятковский действительно попал в очень скором времени в руки полиции, то поиски Виноградова, что прекрасно знали судебные следователи, вполне могли затянуться если не до греческих календ, то до мартовских ид – революции 1917 года. Никто не стал бы откладывать казнь преступника, промедление с которой грозило массовыми беспорядками, ради призрачной надежды когда-нибудь устроить ему очную ставку со Степой.
Эпизод с растратой партийных денег, как и встреча с Лятковским, не были полностью придуманы подсудимым. В 1908 году борисоглебские максималисты, ограбив купеческую лавку, 2 тысячи рублей из добычи передали Богрову в Киев. Эти деньги, по его утверждению, были истрачены на закупку динамита и браунингов. Анархисты настаивали, что за Богровым долг в 520 рублей. В конце концов Богров взял эту сумму у отца и вернул, указав, однако, что платит дважды. Таким образом, конфликт с партией на финансовой почве к моменту убийства Столыпина у Дмитрия Григорьевича уже был исчерпан. О нем было довольно хорошо известно, отчет Богрова по данному делу публиковался в нелегальном анархистском журнале «Бунтарь», поэтому версия о растрате как причине давления на будущего террориста могла показаться правдоподобной.
По свидетельству Е.Е. Лазарева, эсеры с кличками Николай Яковлевич и Нина Александровна существовали на самом деле, а не были выдуманы, как показывал Богров на допросе. Однако Егор Егорович даже много лет спустя отказался назвать их подлинные имена. Богров использовал подлинные клички революционеров, чтобы придать рассказу о готовящемся покушении на Столыпина дополнительную достоверность в глазах жандармов. Вероятно, он полагал, что начальник петербургской охранки фон Коттен располагает данными об этих лицах и в этой части подтвердит сообщение. Таких данных не оказалось, но цейтнот, в котором действовали ответственные за охрану в дни киевских торжеств, и недоверие фон Коттена к Кулябко и Курлову все равно позволили Богрову достичь своей цели.
Лазарев поведал еще об одном крайне любопытном факте. Летом 1910 года Богров встречался с ним в Петербурге. Во время встречи «Богров прошелся несколько раз по комнате и потом, подойдя близко ко мне, вдруг выпалил: “Я решил убить Столыпина”. – “Чем он вас огорчил?” – спросил я, стараясь не показать свое удивление». Богров постарался убедить собеседника в серьезности своих планов и добавил, что просит от эсеров не помощи в организации покушения, а только санкции ЦК партии на задуманный теракт, поскольку «выкинуть Столыпина с политической арены от имени анархистов» он не может, «потому что у анархистов нет партии, нет правил, обязательных для всех членов».
Лазарев поостерегся сразу принять предложение Богрова и навел о киевлянине справки. Адвокат Кальманович, от которого Богров и принес Лазареву письмо, послужившее поводом к знакомству, охарактеризовал Богрова самым благоприятным образом. Однако один из киевских друзей Лазарева посоветовал с Богровым не связываться из-за слухов о его недостаточной «революционной стойкости». Поэтому на второй встрече Лазарев будущему террористу в санкции эсеров отказал, мотивировав это следующим образом: «Если нужно устранить Столыпина с политической сцены, то партия это должна взять на себя сама, и акт совершить должны её собственные члены, а не анархисты».
Наибольшую славу Богрову принесло бы убийство императора. Но целью Богрова был именно Столыпин, о чем свидетельствует не только Лазарев, но и другие мемуаристы. Бэлла Барская вспоминала разговор с Богровым весной 1910 года, когда услышала от него поразительное признание: «Я ненавижу одного человека, которого я никогда не видел. – Кого? – Столыпина. Быть может, оттого, что он самый умный и талантливый из них, самый опасный враг, и все зло России от него». Жена старшего брата Богрова Владимира передавала ряд семейных разговоров, когда отец и старший брат ругали карательную политику Столыпина, пресловутые «столыпинские галстуки», но высоко ставили его как реформатора: «Митя соглашался с ними в этой оценке, но говорил, что именно поэтому-то Столыпин и опасен для России: все его реформы правильны и полезны в частности, но не приведут к тем глубоким переменам, к тому полному и крутому повороту, если не перевороту, который России нужен; он только затормозит его».
Богров собирался сбросить с шахматной доски российской политики только одну фигуру, которую считал ключевой, – Столыпина. Убийство же царя, тем более вместе с премьером, могло только повредить его планам и привести к прямо противоположному результату. Ведь в случае гибели Николая II в стране было бы учреждено регентство при несовершеннолетнем и тяжелобольном цесаревиче Алексее. Если бы еще в тот момент был убит наиболее сильный и решительный политик – Столыпин, то в условиях регентства неизбежно было бы сильное ослабление монархии в России и резкое усиление влияния думской оппозиции.
В обществе широко распространилась версия, дожившая до наших дней, что Столыпин пал жертвой заговора со стороны высокопоставленных сотрудников родного Министерства внутренних дел, благо что в принадлежности Богрова к агентам охранки сомневаться не приходилось. Курлова со товарищи обвиняли в том, что они намеренно не предотвратили покушение на Столыпина, хотя и знали об этом. Ходили также слухи, будто охранка вообще поручила Богрову убрать Столыпина, ставшего неугодным придворным кругам.
Доклад Трусевича не установил ничего, кроме преступной халатности. Ведь гибель Столыпина неизбежно вела к уходу Курлова, Спиридовича, Веригина и Кулябко с занимаемых высоких должностей. Уже после Февральской революции Трусевич объяснил, почему нелепа версия о заговоре: «Умышленное убийство было бы бесцельно, потому что устранять Столыпина как политического противника у Курлова не было оснований; значит, единственный мотив мог быть карьеристический. Но ведь этим убийством он губил себя, потому что, раз он охранял и при нем совершилось убийство, шансы на то, чтобы занять пост министра внутренних дел, падали – он самую почву из-под ног выбивал этим и выбил…»
Даже если предположить, что Курлов и Кулябко прямо договорились с Богровым об убийстве Столыпина, они никак не могли поручиться, что агент, принадлежавший как-никак к анархистам-коммунистам, не передумает в последний момент и вместо премьера пальнет в совершенно безобидного, с точки зрения мнимых заговорщиков, министра народного просвещения или самого царя.
Трусевич обратил внимание, что Николай Яковлевич вдруг явился на квартиру к Богрову, хотя ранее Дмитрий Григорьевич предупреждал «террориста», что в его доме останавливаться никак нельзя из-за возражений родителей. Обратил внимание и на то, что полной нелепицей было отправлять Богрова в театр с целью выяснить приметы Столыпина и Кассо (Николай Яковлевич газет, что ли, не читал, где фотографии министров публиковались много раз), да еще тогда, когда в театре и так будто бы находились сообщники злоумышленников.
Однако все объяснилось просто. Богров, как мы помним, явился в охранное отделение в самый канун прибытия в Киев высокопоставленных гостей. И у Кулябко, и Курлова, и у остальных элементарно не хватало времени вдуматься в детали сообщаемого Богровым, сопоставить их друг с другом. Как признавал на следствии Богров, он «не опасался скорого разоблачения созданных им вымыслов, видя, что Кулябко, с одной стороны, слепо ему верит, а с другой – находится в такой “суматохе”, при которой не было возможности вникать в поведение и сущность заявлений его, Богрова».
Своей карьере Николай Николаевич Кулябко был всецело обязан дружбе со Спиридовичем, с которым вместе учился в Павловском военном училище (они были свояками, поскольку их жены – родные сестры), а также покровительству Курлова, в бытность которого киевским губернатором и был назначен в 1906 году шефом местной охранки. Слабым местом Николая Николаевича было как раз знание людской психологии, а без этого знания успешно работать с секретной агентурой практически невозможно. Преуспел Кулябко только в растрате казенных средств, выдумывал «мертвые души» в списке секретных сотрудников, чтобы получать за них жалованье. В ходе следствия усилия Курлова, Спиридовича и Веригина были обращены на то, чтобы доказать, будто билет в театр Кулябко вручил Богрову без их ведома. Дело в том, что согласно действовавшему циркуляру секретных агентов категорически воспрещалось допускать в места пребывания высочайших особ. Поэтому начальники Кулябко предпринимали просто героические усилия, чтобы снять с себя обвинение в нарушении этого циркуляра. Сам Николай Николаевич сначала признался, что он допустил Богрова в театр по приказу Курлова и с ведома Спиридовича и Веригина. Товарищ министра подобное категорически отрицал. На бывшего начальника киевской охранки оказали сильный нажим. Полковник Спиридович писал жене Кулябко (письмо попало в руки следователей): «Если меня посадят на скамью подсудимых, тогда и я вспомню, что у меня жена и ребенок, и отброшу я тогда всякую щепетильность и поставлю вопрос ребром о всей той конспирации, которую проводили относительно меня все 1 сентября. Хотели сделать без меня, ну и сделали, неважно только вышло». Шеф дворцовой агентуры явно намекал, что три других члена «великолепной четверки» стремились оттеснить его на второй план в деле с Богровым, чтобы самим получить причитающиеся награды, и поплатились за это. В конце концов Кулябко отказался от первоначального показания, заявив департаменту Государственного совета, что сенатор Трусевич неправильно приписывает ему утверждение, «якобы генерал Курлов, Веригин и Спиридович знали о допуске Богрова в Купеческий сад и театр. Этого обстоятельства, – заявляет Кулябко, – я не утверждал, а лишь высказывался предположительно». Трусевич, однако, остался непоколебим в своей уверенности, что Курлов был вполне осведомлен о присутствии секретного агента в местах появления императора и председателя Совета министров.
Кулябко не только допустил Богрова на спектакль, но и, когда, выполняя распоряжение Курлова, после второго акта отправил агента домой, даже не озаботился правдоподобной версией его преждевременного возвращения. Если бы Николай Яковлевич существовал в действительности, над Богровым нависла бы реальная угроза провала и гибели от рук террориста. Но «великолепная четверка» не заботилась о сохранности жизней не только своих сексотов, но и высокопоставленных гостей киевских торжеств. И в Купеческом саду, и на ипподроме, и в театре было много чинов полиции и жандармерии. Однако они не имели конкретных инструкций, кого именно и как они должны охранять. В результате в момент богровского выстрела и министры, и сам Николай II оказались практически без охраны и являли собой всего лишь удобные мишени для террориста.
Подобное разгильдяйство не было, конечно, следствием злого умысла. Какой-либо ненависти к Столыпину или царю никто из четверки, разумеется, не испытывал и не имел оснований желать их смерти. Мы помним, как был потрясен Кулябко, узнав в террористе Богрова, настолько потрясен, что думал о самоубийстве. А не слишком расположенный к Курлову Гирс вспоминает, как, приехав в лечебницу к раненому Столыпину, товарищ министра, «заметив меня, сказал: “Всю жизнь я был предан П. А., и вот результат”. Он протянул мне руку, и на его глазах заблестели слезы». Если в словах о всегдашней преданности умирающему шефу и содержалось некоторое поэтическое преувеличение, то слезы Курлова ведь были настоящие.