– Святые угодники! – прошептал Тюлип.
– Сдается мне, братец Жеан, мы недурно промочили глотку!
– Согласен, братец Жак!
– Того гляди блеванем!
– Бэ-э! Бэ-э! Уже, братец Жак!
– Не запачкайте крест!
– Чего там, поздно!
– Хо-хо-хо!
– Хи-хи-хи!
– Хрень господня! – прошептал Тюлип.
– А не спеть ли нам, братец Жак? Когда-то у меня был недурной голос. Хоть про аббата Дюпанлу, а?[13]
– Запросто!
Верзила уже разинул рот, но вдруг в голове его запоздало проклюнулась некая мысль.
– Минуточку, брат Жеан, – сказал он внезапно посерьезневшим голосом. – Сначала я хотел бы кое-что прояснить. Мне показалось – поправьте, если я ослышался, – что вы вот только что обозвали меня свинячьей тушей? Ведь так вы выразились?
– В точности так.
– И как же это понимать?
– А так и понимать, брат Жак: я хотел вас сравнить с четвероногим млекопитающим, о котором не раз упоминается в Писании и которое славится своими мерзкими повадками, низменными инстинктами и отменным мясом. Впрочем, безбожникам – всяким там евреям да магометанам – его употреблять в пищу запрещается!
– Так-так, с этим все ясно, брат Жеан… А теперь скажите-ка, не содержалось ли грязного намека в ваших словах о невинном малютке-хористе?
– Так точно! – гордо ответил брат Жеан. – Я никогда от своих слов не отрекаюсь. Ваш малютка-певец невинен лишь наполовину, а сами вы – жирный хряк, братец Жак. Свинячья туша, как и было сказано!
Повисла ледяная пауза.