В Кэндлфорд!

А еще были старые няни и доверенные горничные, которых те, кому они служили, считали личностями и любили как настоящих друзей, невзирая на классовые различия. И когда хозяева во всеуслышанье называли своих слуг друзьями, тем это приносило более глубокое удовлетворение, чем любые материальные блага. Одна бывшая горничная, с которой Лора познакомилась уже позднее, много раз с большим чувством рассказывала о том, что, судя по всему, полагала венцом своего жизненного опыта. Она много лет служила у титулованной леди, вращавшейся в высшем обществе, одевала ее для приемов при королевских дворах, раздевала и укладывала в постель во время болезни, путешествовала с ней, потакала ее невинному тщеславию и знала (ибо, столь приближенная к ее особе, не могла не знать) самые сокровенные ее горести. И когда «ее светлость», уже состарившаяся, лежала на смертном одре, эта горничная, которая помогала ухаживать за умирающей, как-то оказалась с ней в комнате наедине, пока родственники леди, среди которых не было особенно близких, обедали внизу.

– «Приподними меня, – попросила хозяйка, я стала помогать ей, а она обхватила меня рукой за шею, поцеловала и проговорила: – Друг мой».

И даже двадцать лет спустя мисс Уилсон считала этот поцелуй и эти два слова более щедрой наградой за свою многолетнюю преданность, чем прекрасные коттедж и рента, доставшиеся ей по завещанию покойной леди.

V

Миссис Херринг

Заявив, что из гардеробной в спальне появилось привидение, Лора и не думала врать. Она искренне полагала, что видела духа. Однажды вечером, когда еще не совсем стемнело, но углы комнаты уже погрузились в сумрак, мама послала Лору наверх за какой-то вещью из сундука, и, когда девочка наклонилась над ним, с опаской косясь в тот угол, где находилась гардеробная, ей почудилось какое-то движение. В то время она была уверена, что там что-то зашевелилось, хотя не имела ясного понятия о том, что это такое. Возможно, то была прядь ее собственных волос, трепыхнувшийся край занавески или просто тень, замеченная краем глаза; но, что бы это ни было, его оказалось достаточно, чтобы Лора закричала и, спотыкаясь на бегу, бросилась вниз.

Сначала мама приласкала ее, потому что решила, что дочь упала с лестницы и ушиблась; но когда Лора сообщила, что видела привидение, мать сняла ее со своих колен и стала расспрашивать.

И тут девочка начала сочинять. На вопрос об облике призрака она сперва объявила, что тот был темный и лохматый, как медведь, затем – что он высокий и белый, и запоздало добавила, что глаза его напоминали фонари и ей почудилось, будто он держал что-то в руках, но она не уверена.

– Ясное дело, не уверена, – сухо ответила мама. – Если хочешь знать мое мнение – все это сплошные выдумки, и если ты не поостережешься, то падешь бездыханной, как Анания и Сапфира из Библии. – И для острастки принялась рассказывать эту историю.

После этого Лора никогда не говорила о гардеробной ни с кем, кроме Эдмунда; но она по-прежнему, как и всегда, сколько себя помнила, отчаянно боялась ее. Дверца, которая никогда не отпиралась и находилась в самом темном углу, наводила на девочку ужас. Даже мама никогда не заглядывала в гардеробную, поскольку ее содержимое принадлежало домовладелице, миссис Херринг, которая, съезжая из коттеджа, оставила кое-что из своих вещей, сказав, что очень скоро заберет их.

– Что же там хранится? – спрашивали друг друга дети. Эдмунд считал, что скелет, поскольку слышал, как мама говорила: «В каждом шкафу есть скелет», а Лора полагала, что нечто не столь безобидное.

Вечером, после того как брат с сестрой укладывались в постель и мама спускалась вниз, Лора поворачивалась к дверце спиной, но если она оглядывалась, а делала она это часто (иначе как можно быть уверенной, что дверца в это мгновение не открывается?), ей чудилось, будто в том углу скопился весь мрак комнаты. Там виднелись окно – серый квадрат, в котором порой появлялись одна-две звезды, – и смутные очертания стула и сундука, но в том месте, где находилась дверца гардеробной, была лишь темнота.

– Боишься запертой дверцы! – воскликнула однажды вечером мама, когда обнаружила дочь сидящей в постели и дрожащей от страха. – Что там хранится? Куча старого хлама и больше ничего, уж поверь. Будь там что-нибудь ценное, она бы давно его забрала. Ложись и спи, давай же, и не болтай глупостей!

Хлам! Хлам! Какое диковинное слово, особенно если снова и снова твердить его под одеялом. Как объяснила мама, оно обозначало негодные старые вещи, но Лоре по звучанию казалось, что это скорее ожившие черные тени, надвигающиеся на человека.

Ее родителям гардеробная тоже не нравилась. Они платили за аренду дома и не понимали, почему пусть даже небольшая его часть по-прежнему используется владелицей; и пока гардеробная не опустела, они не смогли осуществить свой план: снять ее переднюю стенку, чтобы расширить комнату и с помощью деревянной перегородки устроить отдельную спаленку для Эдмунда. Поэтому отец написал миссис Херринг, и в один прекрасный день она приехала, оказавшись маленькой, сухонькой старушкой с темно-коричневой родинкой на заскорузлой щеке и в черном чепце, украшенном агатовыми висюльками, похожими на крошечные удочки. Мама спросила, не желает ли она снять чепец, но миссис Херринг ответила, что не может, потому что не захватила домашний чепчик; а чтобы придать себе в доме менее официальный вид, развязала бант под подбородком и перебросила ленты через плечи. Незакрепленный чепец все сильнее съезжал набок и в сочетании с изысканными манерами домовладелицы выглядел странновато.

Эдмунд и Лора сидели на кровати и смотрели, как миссис Херринг вытряхивала старую одежду, проверяла, не трачена ли та молью, и сдувала пыль с посуды мехами, позаимствованными у жильцов, пока воздух в чистой, светлой комнате не сделался пропыленным, словно в известковой печи.

– Сколько пыли! – сказала мама, брезгливо наморщив хорошенький носик. Но миссис Херринг и глазом не моргнула. С какой стати? Она ведь в собственном доме; ее жильцы удостоились великой чести, снискав позволение тут поселиться. По крайней мере, именно так Лора поняла домовладелицу, надменно вздернувшую свой маленький заостренный нос.

Когда дверца гардеробной наконец распахнулась, за ней оказался просторный, уходящий вглубь, под наклонную крышу коттеджа, чулан с побеленными стенами. Он был битком набит разным барахлом, скопившимся за многие годы: старой одеждой и обувью, стульями без ножек, пустыми картинными рамами, чашками с отбитыми ручками и чайниками с отбитыми носиками. Главные ценности – валик для кружевоплетения на стойке, огромный зеленый зонт со спицами из китового уса и набор медных тазиков для варенья, которые, по словам Лориной матери, впоследствии будут стоить кучу денег, – уже были снесены вниз. В окно было видно, как мистер Херринг в серо-коричневых гетрах на тощих ногах укладывает их в двуколку. Для всех вещей места в двуколке не хватало, а арендовать ее еще на день было бы чересчур дорого. Так что теперь миссис Херринг предстояло решить, что предпринять дальше.

– Думаю, как мне лучше поступить, – то и дело повторяла она, обращаясь к матери Лоры и Эдмунда, однако так не получила полезного совета от той, которая терпеть не могла «старое барахло, распиханное по темным углам».

– Старая скопидомка, настоящая старая скопидомка! – прошептала мама Лоре, когда миссис Херринг спустилась вниз посовещаться с мужем. – И не вздумай попадаться мне на глаза с той рухлядью, которую она тебе отдала. Убери ее, а когда миссис Херринг уедет, мы ее постираем или сожжем.