Под покровом ночи

Влюбленность молодых людей была единственным существенным отличием нынешнего года от предыдущего. В остальном все текло как обычно. День Элеоноры складывался примерно следующим образом: встав спозаранку, она до завтрака работала в саду, после чего готовила отцу и мисс Монро утренний чай, который подавала в столовой; возле отцовской тарелки всегда лежал свежий букетик цветов. После завтрака, если разговор принимал характер тривиального обмена репликами на общие темы, мистер Уилкинс удалялся в свой кабинет. Дверь в него располагалась в коридорчике между столовой и кухней, по левую руку от холла. С другой стороны холла, симметрично столовой, находилась гостиная; застекленная дверь в боковой стене соединяла ее с оранжереей, откуда можно было пройти и в библиотеку. Старый мистер Уилкинс пристроил к библиотеке полукруглый выступ с куполом для демонстрации скульптур, приобретенных сыном в Италии. Библиотека была, несомненно, главной достопримечательностью и украшением дома, а потому гостиной пользовались редко и в ней, как во всяком нежилом помещении, воцарился холодный дух запустения. Кабинет мистера Уилкинса тоже не был предусмотрен изначальным планом дома и выступал из наружной стены – его пристроили всего за несколько лет до описываемых событий. С холлом его соединял небольшой, вымощенный камнем коридор, узкий и темный, с одной-единственной дверью – в кабинет хозяина.

По форме кабинет представлял собой шестиугольник: одна грань – окно, другая – камин; в остальных четырех были двери: две из них (в коридор и оранжерею) мы уже упомянули, еще одна выходила на узкую винтовую лестницу, которая заканчивалась в спальне мистера Уилкинса, расположенной прямо над столовой, а последняя, четвертая, открывалась в сад – от нее через заросли кустов тянулась тропинка, огибавшая цветник справа (если смотреть от дома). Дальше тропа пересекала конный двор и кратчайшим путем вела вас в Хэмли, почти что к конторе мистера Уилкинса. Только так он всегда и ходил из дома в контору и обратно. Кабинет преимущественно служил ему курительной, хотя он постоянно говорил, что это идеальное место для конфиденциальных переговоров с особо мнительными клиентами, не желающими обсуждать свои дела в конторе, где любое слово может стать достоянием клерков. Этой наружной дверью мистер Уилкинс пользовался, когда хотел сходить на конюшню и лишний раз убедиться, что его любимым – и очень дорогим – лошадям обеспечен надлежащий уход. В утренней инспекции его, как правило, сопровождала Элеонора. Сперва она подавала отцу пальто, проверяла, не нужно ли починить его перчатки, – словом, окружала его веселой и милой заботой; потом, уцепившись за него, шла с ним на конюшню и, пока он разговаривал с Диксоном, приближалась к какой-нибудь пугливой лошадке и, ласково приговаривая, начинала успокаивать ее, поглаживать, трепать по шее и кормить с руки хлебом. Дождавшись, когда отец освободится, – а ждать приходилось порой очень долго, – Элеонора возвращалась домой, в классную комнату, к мисс Монро и урокам. Она честно старалась усвоить науку, но для систематических занятий ей вечно не хватало времени. Если бы отец интересовался ее успехами в какой-либо области знаний, она непременно проявила бы большое усердие и многого добилась бы, благо умом и способностями природа ее не обделила. Но мистер Уилкинс, превыше всего ценивший праздность и удовольствия, вовсе не желал превращаться в педагога – в коего непременно превратился бы в своих собственных глазах, задайся он целью дать Элеоноре настоящее образование и возложи на себя обязанность регулярно следить за ее успехами. С него было более чем достаточно того, что общее умственное развитие вкупе с любовью к чтению, пусть бессистемному и неразборчивому, делали дочь приятной и всегда желанной компанией в часы его досуга.

В полдень Элеонора с радостным нетерпением откладывала учебники и, поцеловав в знак благодарности мисс Монро, спрашивала, состоится ли нынче предписанная им большая прогулка. Ее отнюдь не огорчало, если в ответ она слышала, что, пожалуй, им лучше прогуляться по саду. Мисс Монро частенько склонялась к такому решению: усталость, грязь, крутые подъемы и перспектива вымокнуть под дождем совершенно ее не прельщали. Все вышеперечисленное, с ее точки зрения, относилось к разряду «напастей», и любая прогулка по сельской местности была ими чревата. Элеонора вприпрыжку бежала в сад, ухаживала за своими цветами, играла в куклы среди древесных корней, а если получалось ненадолго выманить Диксона к цветнику, расспрашивала его про собак и лошадей. Отец, при всей своей снисходительности, строго-настрого запретил Элеоноре ходить без него на конный двор, и потому с Диксоном она встречалась либо в цветнике, либо поблизости, на траве под деревьями. Мисс Монро тем временем нежилась на солнышке возле цветочных часов – центральной клумбы пестрого цветника, одинаково хорошо видного из окна столовой и кабинета.

В час дня Элеонора и мисс Монро обедали, после чего гувернантке требовался часок покоя для правильного пищеварения, а Элеонора снова бежала в сад. Уроки возобновлялись в три и продолжались до пяти. В пять учительница и ученица шли переодеться к чаю, который им подавали в классную комнату в половине шестого. После чая Элеонора садилась делать домашнее задание, но каждую минуту прислушивалась, не идет ли отец, и, чуть заслышав его шаги, отбрасывала книгу и срывалась ему навстречу с объятиями и поцелуями. Отец ужинал в семь – редко в одиночестве. Как правило, четыре дня из семи он ужинал в гостях, а если выпадал свободный вечер, старался зазвать кого-нибудь к себе для компании. Обычно его сотрапезником оказывался мистер Несс – вместе с мистером Корбетом, когда тот жил в Хэмли, – а иногда просто какой-то знакомый или один из клиентов. Время от времени и с большой неохотой, только чтобы не давать повода для обиды, мистер Уилкинс приглашал к себе мистера Данстера. В таких случаях трапеза длилась недолго. Отужинав, оба сразу вставали из-за стола и шли к Элеоноре в библиотеку, словно все темы для их разговора тет-а-тет были исчерпаны. С другими гостями мистер Уилкинс подолгу засиживался за столом, с каждым годом все дольше и дольше: с мистером Нессом – потому что оба любили поговорить друг с другом; с кем-то еще – потому что вино у Уилкинса было отменное и глупо было бы гостю не выпить еще, коли угощают.

Мистер Корбет обычно оставлял своего учителя и мистера Уилкинса наедине, а сам как бы невзначай заглядывал в библиотеку. Там коротали вечер Элеонора и мисс Монро, каждая со своим вышиванием. Он садился возле Элеоноры на табурет, заговаривал с ней, поддразнивал ее, тормошил, и через несколько минут молодые люди были уже целиком поглощены друг другом. Что касается мисс Монро и ее представлений о приличиях, то на сей счет она раз навсегда решила не беспокоиться: надо думать, мистер Уилкинс знает, что делает, если допускает подобную близость между молодым человеком и собственной дочерью. Да и то сказать – она еще дитя!

С некоторых пор мистер Корбет взял себе за правило каждый день около двенадцати наведываться в Форд-Бэнк за свежим номером «Таймс» и до часу проводить время в саду – не то чтобы с Элеонорой и не то чтобы с мисс Монро, хотя первая определенно интересовала его больше, чем вторая.

У мисс Монро сложилось впечатление, что молодой человек не отказался бы разделить с ними их ранний обед, но она ни разу не предложила ему остаться, а без ее приглашения это было бы не комильфо. Он много рассказывал Элеоноре про свою мать и сестер, про их привычки и образ жизни. О матери, сестрах, отце он говорил так, словно подготавливал Элеонору к тому, что в один прекрасный день ей непременно доведется познакомиться с ними – и очень близко. Обрисованная им перспектива не вызывала у нее ни сомнений, ни возражений: Элеонора принимала ее как данность.

Мистер Корбет постоянно спрашивал себя, не лучше ли до отъезда в Кембридж поговорить с ней напрямик и заручиться ее обещанием хранить ему верность, – или оставить все как есть. Ему не хотелось на этом этапе официально просить ее руки у мистера Уилкинса, хотя по правилам именно так и следовало бы поступить, учитывая юный возраст девицы, ведь ей только-только исполнилось шестнадцать. Не то чтобы он предвидел какие-либо осложнения со стороны мистера Уилкинса: его молчаливое одобрение их тесной дружбы, которая у молодых людей почти всегда заканчивается чем-то бóльшим, было красноречивее всяких слов. Но тогда неизбежно встал бы вопрос о согласии его собственного отца, а тот пребывал в полном неведении и подобную новость счел бы мальчишеской блажью. Как будто в свои двадцать один Ральф не мужчина, как будто он сам не ведает, что творит! А между тем он ясно знает, чего хочет, и полон решимости настоять на своем; точно так же он всегда будет тверд в выборе цели и не свернет с намеченного пути, пока не добьется независимости и славы – всего, чего можно добиться силой ума и силой воли!

Нет, не станет он говорить с мистером Уилкинсом, отложит разговор еще на год или два.

Но открыть ли Элеоноре свою любовь – свое намерение жениться на ней?

И вновь он осмотрительно предпочел молчание. Не потому, что боялся передумать, – он был уверен в себе. Просто он понимал, что за этим последует. Объяви он ей открыто о своих чувствах, она обязана будет поставить в известность своего отца. Если бы она поступила иначе, он сам меньше уважал бы и любил ее. Но такой поворот событий повлечет за собой дальнейшие обсуждения и в конце концов все опять упрется в его отца, а это именно то обстоятельство, из-за которого он счел преждевременным просить у мистера Уилкинса руки его дочери.

В любви Элеоноры он был уверен так, как если бы она вслух произнесла все мыслимые женские клятвы; он лучше, чем она сама, знал, что ее девичье сердце без остатка принадлежит ему. Мысль о ее непостоянстве гордец не допускал. «К тому же, – убеждал он себя, – кого она здесь видит? Пустоголовых Холстеров, которые должны бы почитать за честь иметь такую кузину, а вместо этого пренебрегают ею и давеча, обедая у ее отца, свысока отзывались о нем? Недалекие жители сей английской Беотии[6] носятся со мной как с писаной торбой, потому что мой отец ведет свой род от Плантагенетов – а вовсе не потому, что ценят меня! – и не желают знаться с Элеонорой. Они задирают нос перед ее отцом, не могут забыть, что старый Уилкинс по своему происхождению был никто. Тем хуже для них! И тем лучше для меня и моих планов. Я выше их дремучих предрассудков и с радостью назову Элеонору своей женой, дайте срок! И вообще, кто сказал, что дочь преуспевающего атторнея не пара мне? Положение младшего сына в семье незавидно. Года через три-четыре Элеонора расцветет, и это тот тип женщины, который особенно по сердцу моему отцу, – великолепная фигура, красивые руки, длинные стройные ноги. Надо просто набраться терпения, не торопить события, дождаться подходящего момента – и все сложится наилучшим образом».

Он тепло простился с Элеонорой и выразил сожаление по поводу предстоящей разлуки, хотя такую прощальную речь можно было бы смело произнести на рыночной площади в Хэмли: почти теми же словами он простился и с мисс Монро. Мистер Уилкинс, пожалуй, ожидал, что молодой человек откроет ему свои чувства, – с некоторых пор отец Элеоноры стал о них догадываться. Так как этого не случилось, он приготовился выслушать признание дочери. Но ей нечего было поведать ему, в чем он совершенно уверился, наблюдая за ее откровенной, без тени смущения манерой, когда после вечерней трапезы остался с дочерью наедине. А он, между прочим, отказался от приглашения и сам не позвал к себе мистера Несса ради доверительной беседы со своей бедной девочкой, выросшей без материнского совета. И вот итог – ей попросту не в чем признаться! Мистер Уилкинс едва не рассердился; однако, увидев, что дочь, хоть и грустна, пребывает в мире с собой и людьми, начал с присущим ему оптимизмом склоняться к мысли, что молодой человек проявил благоразумие: к чему, в самом деле, преждевременно раскрывать бутон ее незрелых чувств?

Следующие два года не принесли больших перемен – по крайней мере, на взгляд небрежного наблюдателя. Как рассказывали мне те, кому довелось присутствовать на войсковом смотре, марширующие по равнине полки производят странное впечатление: издали кажется, будто они печатают шаг на месте, – пока не выберешь для сравнения какой-нибудь незыблемый ориентир; в противном случае это размеренное, без конца повторяющееся движение создает у вас полную иллюзию неподвижности. Подобным образом непросто было разглядеть грядущие невзгоды в плавном течении повседневной жизни отца и дочери, а тем временем над их привычно монотонным существованием нависла беда, как если бы к воротам их дома подошел вооруженный до зубов враг. Задолго до того, как мистер Уилкинс начал различать ее контуры, она неприметно, издали надвигалась на него – как надвигается на каждого из нас в эту самую минуту: и вам, читатель, и мне, пишущей эти строки, грозит беда, каждому своя. Возможно, она покуда скрывается за туманной линий нашего горизонта, но от гулкого эха ее поступи в ночной тишине у нас больно сжимается сердце. Блаженны вверяющие себя в руки Господни, а не людские; и вдвойне тяжек удел того, кто, повстречавшись с бедой, обречен до конца своих дней пить из чаши судьбы горький настой раскаяния.

Год от года мистер Уилкинс все больше предавался праздности и удовольствиям, не слишком беспокоясь о полезном содержании своего досуга: привычка во всем себе потакать обычно к тому и ведет. Он стал меньше интересоваться книгами, требовавшими мало-мальского напряжения ума, гравюрами и скульптурами – теперь его больше занимали картины. Он по-прежнему тратил огромные деньги на лошадей и все чаще заботился о том, что он нынче будет есть и что пить[7]. Во всем этом не было никакой злонамеренности – не то чтобы в нем проснулась неодолимая тяга к чему-то богопротивному, изменившая весь строй его мыслей и весь образ жизни. Половина людей из его окружения жила примерно теми же заботами, сколько он мог судить по внешним признакам, не вдаваясь в детали. Однако у большинства его знакомых были свои обязанности, которые они добросовестно исполняли в те часы, когда он не мог их наблюдать. Да, я сознательно говорю «обязанности», хотя это могли быть и добровольно взятые на себя обязательства во благо общества. Так или иначе, люди почитали своим долгом заниматься делом – не важно, подразумевало оно публичные речи или вовсе обходилось без слов. И мистер Хетерингтон, главный распорядитель охоты, встававший ни свет ни заря, чтобы проверить, все ли в порядке на псарне, и присмотреть за работниками, и суровый старик сэр Лайонел Плейфэр, неподкупный мировой судья, строгий, но справедливый, и многие, многие другие – все в меру своего разумения отвечали за свое дело. Среди тех, с кем мистер Уилкинс встречался только на охоте да на званых обедах, любителей работать спустя рукава почти не было. Даже мистер Несс – хотя возложенную на него миссию главы прихода он мог бы исполнять с бóльшим рвением, – даже мистер Несс целиком отдавался занятиям с учениками и часами сидел над новым изданием римского классика. И только мистер Уилкинс, разочарованный своим статусом, манкировал своими обязанностями. Он подражал забавам стоящих выше его на общественной лестнице и завидовал их воображаемой свободе: насколько лучше распорядился бы неограниченным досугом такой человек, как он, с его утонченным умом, вкусом, воспитанием, нежели вся эта тупая деревенщина, эти грубые, ограниченные, ни разу не выезжавшие за границу сельские сквайры (чьим обществом, заметим, он отнюдь не пренебрегал).

Из сибарита-интеллектуала мистер Уилкинс все больше превращался в банального бездельника. По утрам он долго нежился в постели, а после злился на мистера Данстера за многозначительный взгляд, который помощник бросал на конторские часы, прежде чем объявить хозяину, что его уже битый час дожидается такой-то клиент, прибывший к назначенному времени.

– Отчего вы не приняли его сами, Данстер? Вы справились бы не хуже меня, нисколько в этом не сомневаюсь, – говорил в таких случаях мистер Уилкинс, отвешивая комплимент человеку, которого не любил и побаивался.

– Помилуйте, сэр, господа не желают обсуждать свои дела с подчиненным, – неизменно отвечал мистер Данстер, всем своим тусклым тоном показывая, что понимает и принимает такой порядок вещей.

И всякий раз, когда помощник произносил нечто подобное, в голове у мистера Уилкинса мелькала мысль – чем дальше, тем отчетливее, – насколько приятнее была бы жизнь, сделай он Данстера своим партнером. Тогда можно было бы с полным основанием свалить на него всю ответственность за повседневную, рутинную работу. Докучливые клиенты, любители назначать встречу в несусветный час и являться минута в минуту, вероятно, доверили бы партнеру то, что не считали возможным доверить клерку. Такому развитию событий мешали два серьезных препятствия, и прежде всего личная неприязнь мистера Уилкинса к мистеру Данстеру, глубокое отвращение к его обществу, платью, голосу, повадке… Все в нем до такой степени раздражало хозяина, что его отношение к помощнику правильнее было бы назвать органическим неприятием. А кроме того, мистер Уилкинс ясно сознавал, что каждое слово и действие мистера Данстера тщательно продумано в расчете приблизить великую, хоть и невысказанную цель всей его жизни – перейти из разряда обслуги в деловые партнеры. С особенным злорадным удовольствием мистер Уилкинс нарочно дразнил мистера Данстера: нет-нет да и подбрасывал ему какую-нибудь фразу вроде той, что для примера приведена выше, – фразу, которая могла быть истолкована как многообещающее начало, но за которой никогда не следовало продолжения. Однако мало-помалу заветная цель мистера Данстера вышла из тумана неопределенности и в конце концов была достигнута.

Мистер Данстер подозревал, что решающим толчком для хозяина послужило какое-то внешнее обстоятельство – строгий реприманд за нерадивость в делах, угроза перейти от него к другому поверенному… Мистеру Данстеру оставалось только строить догадки. Как бы то ни было, в один прекрасный день мистер Уилкинс предложил ему партнерство, хотя и сделал это в крайне неприятной форме. Но что значит форма в сравнении с существом? Грубое высокомерие легко можно пережить и даже втайне над ним посмеяться, когда перед тобой открываются невиданные перспективы, сулящие осязаемую выгоду!