Она не обратила внимания на его тон, словно утратила всякую чувствительность:
– Не знаю. Он умер?
– Тише, тише, дитя! Ничего не поделаешь.
Она подняла взор и увидела скорбное, полное жалости и суеверного ужаса лицо – лицо Диксона, стоявшего позади ее отца.
– Он умер? – спросила она Диксона.
Слуга вышел вперед, почтительно отодвинув хозяина в сторону, склонился над трупом, посмотрел, послушал, потом протянул руку к свече на столе и сделал мистеру Уилкинсу знак закрыть дверь. Тот молча повиновался. Он смотрел во все глаза, страшась и надеясь, почти на грани обморока, хотя знал, что надеяться не на что и опыт со свечой обречен на провал. Пламя не шелохнулось – оно горело неумолимо ровно, даже когда его поднесли почти вплотную к губам и ноздрям: приподнятая голова сейчас лежала на сгибе сильной руки Диксона; в другой руке он держал свечу. Элеоноре почудилось, что Диксон дрожит, и она сжала его запястье, чтобы придать ему твердость.
Все впустую. Вернув мертвую голову на сиденье кресла, Диксон распрямился, стал плечом к плечу с хозяином и устремил горестный взгляд на покойника, которого при его жизни никто из них не жаловал. Элеонора сидела неподвижно, притихшая, с сухими глазами – словно в трансе.
– Как это случилось, отец? – наконец вымолвила она.
Он дорого бы дал, чтобы сохранить все в тайне от нее, но, загнанный в угол ее прямым вопросом, ее требовательным взглядом, да еще в присутствии самой смерти, он вынужден был сказать правду. И он ответил, перемежая свою речь судорожными вздохами, словно слова застревали у него в горле:
– Он довел меня… своей наглостью… И я не стерпел, ударил его… Сам не знаю, как это вышло. Должно быть, он стукнулся головой, когда упал. О боже! Всего час назад на моих руках не было его крови! – Он уронил лицо в ладони.
Элеонора снова взяла свечу. Опустившись на колени у головы мистера Данстера, она повторила бесполезный опыт.
– Может быть, позвать доктора?.. – упавшим голосом спросила она Диксона.
– Нет! – Он решительно мотнул головой, исподволь глянув на хозяина, который от одного ее робкого предположения весь как-то жалко съежился. – От лекарей толку не будет. Что они могут – открыть вену? Так это я умею не хуже любого из них, был бы при мне мой ланцет[12].
Диксон порылся в карманах и действительно обнаружил искомый инструмент. Вытащив лезвие, он обтер его и пальцем проверил остроту. Элеонора попыталась оголить мертвую руку, но ей сделалось дурно. Тогда ее отец бросился помогать и суетливыми, трясущимися пальцами довершил начатое ею. Если бы отец и дочь меньше уповали на результат, они, вероятно, больше опасались бы последствий операции, которую доверили провести невежественному конюху. Но что бы там ни открыл Диксон – вену ли, артерию, – никакого значения не имело: из надреза не потекла живая кровь, на поверхность выступило только немного водянистой субстанции, и все. Мертвеца снова опустили на его странное смертное ложе. Слово взял Диксон.
– Мастер Нед! – начал он (ибо знал мистера Уилкинса еще в пору его беспечного отрочества, куда сейчас поневоле вернулся, ощутив себя вожатым и покровителем своего хозяина, уступившего первенство слуге, который в эту жуткую ночь не потерял чутья и присутствия духа). – Мастер Нед! Надо что-то делать.
Повисла пауза. Никто не знал, что делать.
– Кто-нибудь видел, как он шел сюда? – нарушил молчание Диксон.
Элеонора подняла голову и замерла в ожидании ответа отца. Ее охватила безумная надежда, что каким-то образом все можно скрыть. Каким? Этого она не знала. В ту минуту она думала только о том, чтобы отвести от отца черную беду и неизбежную расплату, если все выйдет наружу.
Мистер Уилкинс словно бы не слышал Диксона. Он и впрямь ничего не слышал – в его душе, как грозный набат, звучало эхо собственных слов: «Всего час назад на моих руках не было его крови! Всего час назад!»
Диксон налил из бутылки на столе полстакана неразбавленного бренди и поднес к губам хозяина.