— Пора бы уж. А то полевые штабы замучила эта очередь. Две недели простоят на фронте и давай смену…
— Крестьяне… хозяйство у них.
— Да ведь для себя!.. — И больной рукой со злостью по койке: трах!
И закусил до крови от боли губы.
— Что, размахался… с Колчаками рубишься… — Точно насупившийся, поблескивая очками, мягко ступая улами, в синих китайских шароварах, подошел Малевский.
— Да что, товарищ доктор, вот она говорит…
— А ты не слушай ее…
А в углу тоже на койке сидит старик с бухты Ольги у партизана и тихо ему:
— Ты, Ванюшка, не нудь… Леворюция возьмет верх — сделаем тебе ноги, не хуже прежних… Да и что — за обчество пострадал, прокормим…
— Много нас… таких-то… — Партизан с ампутированными ногами грустно на обрубки посмотрел, пощупал… — Много… где уж…
— Всех, говорю — обчество постановило… И вот сейчас — вся громада — съезд говорит: обязаны кормить… Прокормим.
И тихо тормошит старик у изголовья партизана, поправляет ему соломенную подушку.
— Не нудь… Бодрись — за обчество пострадал, дурашка…
Помолчали.
— Вот только на пантовку ходить с тобой уж не придется…
Партизан шумно вобрал в себя воздух — и сильно его выдохнул…
Старик что-то отвернулся — часто замигал глазами.
Проклятые панты!
Он и сам не пойдет нынче за ними… Что панты — проживем и без них…
Опять помолчали.