— Я впервые позволяю мужчине нанести мне визит. И тем более поздним вечером! Когда большинство людей уже спит! Господи, неужели я дурная женщина?.. Не впаду ли я в самый ненавистный грех?
Ее взгляд застыл на круглом пламени лампы.
— Это — секрет… Я не убереглась, чтобы не проболтаться об этом.
— Ах!
Она не расслышала шума шагов, но крышка почтового ящика легонько стукнула. Она открыла дверь гостиной, чтобы осветить темный вестибюль.
— Это вы… — прошептала она, вздохнула и приотворила дверь. — Входите!
Тонкая дрожащая рука указала на кресло, графинчики и печенья.
— Кюммель, анисовка, абрикотин, вафли, соломка, леденцы…
Послышался один мощный глухой удар.
Твердая рука поставила на место напитки и жестянку с печеньями, потом гость опустил лампу и, дыхнув на пламя, загасил ее. На темной улице поднялся ветер и теперь с яростью терзал плохо прилаженные ставни старых домов.
— Хе, хе! Ни криков, ни красных пятен на пеньюаре с цветами… хе, хе… воспоминаю, однако… но это была неправда, архинеправда… ни криков, ни красных пятен… Хе, хе!
Ветер унес к близкой реке эти визгливые слова.
Это было в среду вечером, когда господин Теодюль Нотте, не принимал в гости Ипполита Баэса. Он сидел, сжавшись в кресле, в гостиной капитана Судана рядом с буфетом с клавесином и медленно переворачивал страницы красной книги.
— Ну и ладно, — пробормотал он, — ну и ладно…
Он словно ждал чего-то, но ничего не произошло.
— Стоило ли это трудов? — произнес он.
Его губы горько скривились. Он вернулся в столовую, чтобы выкурить трубку и почитать при свете лампы одну из своих любимых книг
— Два преступления за две недели, — простонал комиссар полиции Сандерс, нервно расхаживая по своему кабинету на улице Урсулинок.
Его секретарь, толстяк Портхалс, подписал длинный раппорт.
— Уборщица мадемуазель Буллус утверждает, что из дома ничего не пропало, даже подушечки для иголок. Она поддерживала отношения только с соседями и никого у себя не принимала. Кстати, никаких следов взлома нет… и других тоже. Задаюсь вопросом, а было ли преступление!