Мириады душ ударялись о гигантские златые врата, застывшие в сапфировой голубизне, и срывались вниз, словно обожженные огнем мотыльки. Их уносило туда, где в бесконечной лазури чернело мрачное пятно, на которое оба моряка не осмеливались взглянуть, предчувствуя, что там их ожидают ужасные муки.
Но перед ними врата распахнулись.
Распахнулись и пропустили их в голубые просторы, где звучала дивная музыка.
— Это рай? — спросил Холлуэй.
— Надо думать, — ответил Септимус.
И в низком поклоне склонился перед пустой бесконечностью.
Они прислушались. Со всех сторон доносились звучные и мелодичные хоралы.
— Как красиво, — воскликнул Холлуэй. — Что это?
— Опера, — произнес Септимус.
— Может, слетаем посмотреть? — предложил Холлуэй. — Я-то больше люблю дансинг, но…
— Помолчи, трепло, — прервал его приятель. — Глянь, вон там что-то новенькое.
В сказочной небесной глубине вспыхнул яркий недвижный огонек. Потом дрогнул, словно слеза на реснице, и начал расти, закрывая даль.
— Господи… — пробормотал Холлуэй и замолк.
Бедняги почувствовали, что наступает Наивысшее Вечное Мгновение.
Огонек заиграл всеми цветами радуги, темп песнопений убыстрился. Казалось, дрожал каждый атом бесконечности, рождая свет и звуки.
— Узнаю песню, — сказал Септимус Камин. — Мне ее когда-то напевала мать… Слушай, это же голос моей матери…
— Нет, — возразил Холлуэй, — это — песня старого учителя из Криклвудской школы. Моя первая песня…
— Нет, нет, эту песню мы хором пели по вечерам на нашей тихой улочке. Я тогда был еще совсем маленьким. Господи! Как я любил петь!
— Быть того не может! Эти куплеты распевал мой отец, крася зеленой краской садовую изгородь.
— Это…