– Осторожнее, Габи! – Остановить ее Дмитрий не успел, а она не поняла, почему должна быть осторожна. Это всего лишь кофе, божественно вкусный кофе. – Ты не обожглась? – Он отбросил газету, стремительно встал из-за стола. – Горячо!
– Горячо? – Габи посмотрела на него с удивлением, аккуратно поставила чашку на стол. – Не горячо, милый. Очень вкусно.
Он смотрел на нее с тревогой, но губы его уже тронула нерешительная улыбка.
– Как ты себя чувствуешь, Габи?
Она сказала правду, сказала, что чувствует себя замечательно и выпила бы еще одну чашечку кофе.
А Дмитрий тут же спросил, не навредит ли кофе их ребенку. Это так трогательно, это почти нормально… Не навредит. Все, что нравится ей, Габи, понравится и ее девочке. Уже нравится.
Жизнь налаживалась. Тихая мещанская жизнь днем, и непонятная, остающаяся за завесой тайны жизнь ночью. Габи не помнила, что происходило с ней под покровом ночи. Или просто не хотела вспоминать? Она жила без боли и без голода, и одно это уже было счастьем.
Счастье закончилось быстро, Габи не успела им ни надышаться, ни насладиться. Кажется, она сама его убила, своими собственными руками…
…Она очнулась от боли. Острой, пронизывающей боли в боку. Очнулась не в своей постели, а под сенью леса, рядом с мраморным фавном, которого вместе с нимфами охранял границу парка. Фавн смотрел на нее сверху вниз, смотрел строго и с осуждением. А между его витых рогов ослепительно ярко горел месяц. Фавн сделал ей больно? Вот этими своими рогами?.. Потому что только острое могло причинить такую боль.
Габи опустила взгляд вниз, туда, где по белой ночной сорочке расплывалось черное пятно. И рука, которую она к этому пятну прижимала, была горячей и липкой от крови.
– …Изыди… Спаси и сохрани меня, пресвятая Богородица!..
Голос сиплый, визгливый! В голосе – страх и ненависть, но страха все равно больше. Голос доносится откуда-то со стороны. Ей нужно лишь чуть повернуть голову, чтобы увидеть.
…Он лежал не земле, и казалось, что тело его вросло в ковер из прелых листьев. Молодой мужик из деревенских. Габи показалось, что она видела его в усадьбе. Тогда он был шустрый и смелый, смотрел похабно и насмешливо, а как только поймал на себе ее взгляд, сразу же отвернулся.
Сейчас он не отворачивался, смотрел на Габи во все глаза, встать не пытался, но пытался отползти, неуклюже, зарываясь задом в листья.
– Не приближайся! Христом богом молю! – В правой руке у него был нож. Острый нож с окровавленным лезвием. У него нож, а у нее рана в боку…
У него тоже рана, Габи увидела ее отчетливо, как белым днем. Две маленькие ранки на шее, чуть повыше ключицы. Кровь уже не течет, но она чувствует запах. Горько-соленый, дурманящий. Это запах ужаса и удовольствия. Всего пополам, всего поровну. Потому он и не бежит, этот молодой мужик, что ужас пополам с удовольствием, животным наслаждением, от которого так просто не отказаться. Откуда она знает? А вот просто знает! Чувствует! Как чувствует она и то, что мужик жив-здоров, и жизни его ничего не угрожает. Его жизни не угрожает, а жизни ее девочки?
От этой страшной, испепеляющей мысли закаменело все внутри, а ветер, налетевший невесть откуда, взметнул к черному небу прошлогодние листья, закружил в диком хороводе и листья, и мужика…
Он криком кричал из самого центра этой воронки, ругался и молился, просил Габи оставить его в покое, просил не убивать.
Убивать?.. Она в жизни своей никому не причинила вреда! Или все-таки причинила? Откуда, несмотря на страх и на боль в боку, это сытое удовлетворение? Где его исток? Уж не в венах ли этого истошно орущего человека?
– Не кричи, – сказала Габи, и рукой махнула, прибивая смерч к земле. Листья оседали мягко, а человек рухнул тяжелым кулем, застонал, пополз прочь от Габи. – Не кричи, – повторила она. – Все будет хорошо.