— Я не должен желать того, что имею, — клятвенно произнес он, устремив взгляд на пламенеющий зарёю крест. — Я не должен иметь, чего желаю. Я не должен взирать на себя и на собственную добродетель. Я не должен любить свою праведность и не должен впадать в отчаяние, когда её не видно. Я не должен чувствовать себя спокойно и безопасно, когда совершаю добрые дела, и падать духом, когда творю злое.
Волна трепета и благодарности подхватила его.
— Domine, non sum dignus! — воскликнул Мартин восторженно, — ut intres sub tectm meum, sed tantum dic verbo et sanabitur anima mea!1
За спиной раздались шаги: сейчас его отвлекут и мысль, богохульная и спасительная, ускользнёт навеки. Он сделал знак рукой, чтобы его не беспокоили. Шаги смолкли. Мартин смотрел на крест, смотрел в себя, отыскивая озарившую его догадку, но было поздно. Вдохновение покинуло его. Отчаяние возвращалось. Солнце ползло за башню, длинная тень укрыла каменное распятие. Но Мартин понял, что произошло: как во времена Иисуса Навина вселенная замерла на мгновение, чтобы дать ему додумать ниспосланную мысль до конца и завершить духовную брань. Теперь же движение жизни возобновилось, и сын вечности вновь слился с временем.
Он обернулся. К нему шли Йорг фон Рабенштейн, оба Гогенгейма и Конрад Шварц.
— Нечто говорит мне, дорогой Мартин, — начал Вильгельм, пронзительно улыбаясь, — что мысли, кои в великом множестве роятся в Вашей голове, однажды перевернут мир. Я не знаю даже, стоит ли радоваться или скорбеть о сем. «Последние станут первыми, а первые — последними», не так ли? Какое великое множество отчаявшихся душ, таких как Агнесс, извлечёте Вы на свет Божий! Но сколько благочестивых людей низвергните Вы во мрак неверия!
— Пора ехать, — перебил Шварц, не придав значения сказанному. — Предлагаю продлить наш союз, по крайней мере, до Эрфурта. Вы знаете кратчайший путь, а мы владеем мечом. Кроме того, ежели в пути мы захвораем или получим ранение, господа Гогенгеймы уврачуют нас.
Смех расплескал остатки тайны, и день окончательно вступил в свои права. После отменного завтрака, состоявшего, среди прочего, из перепелов и вина, насладившись видом лесистых холмов и предместий Эрфурта, что открывался из окна главной залы, невероятная четвёрка отправилась в путь.
Гогенгейм с удовольствием разглядывал подаренный меч, Шварц вспоминал вкус терпкого вина, коим потчевал их хозяин замка Рабенштейн, а мысли Мартина были целиком заняты предстоящим университетским диспутом. Осталось сказать лишь о маленьком Теофрасте. Он, как и следовало ожидать, перебирал в уме новые комбинации трав, из которых намеревался приготовить небывалое лекарство.
Пятое проведение
Третий голос
И будет в те дни:
Изнутри Зал Премудрости — это полый шар, выстланный треугольными ячейками в количестве 3333, по числу обладателей лиловых плащей, имеющих право вступать под своды белоснежного купола. Светящийся камень упадёт за несколько столетий до описываемых событий на вершину скалы, что приведёт к возникновению кратера идеальной полусферической формы. Расплавившаяся каменная масса, застыв, примет вид треугольных гнёзд. Но удивительнее всего будет то, что поверхность кратера начнёт притягивать любые попадающие туда предметы. Люди смогут ходить по отвесной стене как по горизонтали. Когда полусферу увенчают такой же величины куполом, окажется, что сила притяжения распространяется и на него. В Зале Премудрости не будет верха и низа, вернее, «верх» и «низ» будут перемещаться вместе с вошедшим. Появится мнение, что Летопись содержит разгадку тайны происхождения Огненного Камня и Зала Премудрости. Правда, и это мнение раскритикуют. Всё, что произойдёт в описываемые дни, смешает привычные понятия, которые до того, будут существовать как бы сами по себе, независимо ни от кого.
Стройное учение вдруг накренится и даст трещину.
Ни одно слово ни разу не нарушит священной тишины Зала, но гигантский шар готов будет лопнуть под давлением неуловимого гула мыслей и настроений, сливающихся в апокалиптической какофонии.
Летопись. Образ. Предание. Высшее Знание. Незыблемые столпы, на которых будет веками покоиться вера человечества, рассыплется стремительно и неожиданно. Ещё несколькими днями ранее вериться будет легко и естественно. Иное толкование мира невозможно будет даже вообразить. Верить будет не каждый в отдельности, а все вместе, верить будет нечто, распыленное между жителями Города, связывающее их воедино. Но стоит одному из них подумать: «я», — и следующей мыслью неминуемо станет: «не верю».
Верить «во» что-то — будь то Летопись, Образ, Предание, рождение божеств — смогут «они», «мы», но никак не «я».
В тот судьбоносный день Зал Премудрости заполнит драпированная мужеством растерянность. Посаженный под замки страх вспузырится, готовый броситься на своих тюремщиков, и с наслаждением вонзить в них ядовитый зуб. Изо всех щелей потянет неизвестностью, лёд здравого смысла истончится настолько, что готов будет рухнуть под собственной тяжестью. Свершающаяся на глазах утрата обратит любую возможность в бессмыслицу ещё до того, как та успеет обрести в сознании осязаемые формы. Смысл бытия придёт в движение, хуже того — он-то и станет самим этим движением. А Начикет будет неумолимо приближаться с каждым ударом сердца, чтобы обнаружить всеобщее бессилие. И только Великое Заклинание — чистейшая власть — ещё сможет удерживать расползающееся Знание.
Фигура Начикета бесплотным крылом рассечёт отяжелевшее пространство. Он явится, просветлевший от перенесённых терзаний, распахнутая душа его заискрится вековыми смыслами. Вера, чистейшая вера, лишённая всякого предмета, выпорхнет огненным лепестком из отвердевшей лавы учений, вознося полегчавший дух к бездонной глубине.
Принадлежащий мгновению, он будет чем угодно: поиском, утратой — но только не обретением. Он станет великим отрицанием, которому ничего не предшествует, но которое с необходимостью предшествует всему.
ebooksa