— Мы не разводились. Она умерла.
Молчание. Сергей Павлович не стал выражать соболезнований.
— Вы знаете, Эдуард, — заговорил он снова. — Я убеждён, что Вы прожили бы со своей супругой всю жизнь вместе.
— Я тоже так думаю. А из чего Вы это заключили?
— Мне представляется, что Вы сами не такой уж индивидуалист, каким себе кажетесь.
— В жизни, может, и нет, а что касается публики и художника — законченный.
— Неужели?
— Да.
— Вы пишите?
— В смысле?
— Стихи, прозу?
— Для себя. Хотя нет-нет, да и пошлю друзьям. Правда, потом неловко становится.
— Отчего же неловко?
— Вот как раз от того, что без публики не могу. Стишки-то мои никого не обогатят, следовательно, и распространять их ни к чему, а публики хочется.
— Знаете что, я сейчас выйду на КПП, а когда мы его минуем, стану Вашей публикой.
— Ни в коем случае! — протестует Эдик.
— Не обсуждается, милостивый государь, не обсуждается.
Сергей Павлович выходит из машины и упругой походкой устремляется к будке КПП. «Вот жизнелюб! — думает Клаас, провожая старика глазами. — Что за старики пошли. Тот на кладбище фонтанировал энергией. Этот вот тоже… То ли дело мы. Дети безвременья. Как это там у Лермонтова… «К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы…»
Сергей Павлович достаёт бумажник, нагибается к окошку и просовывает деньги. Взамен он получает чрезмерной величины квитанции.
— Сколько с меня? — интересуется Эдик, когда Сергей Павлович сел в машину.