Схватка

Тут бургомистр заговорил быстро, четко артикулируя слова:

— Господин архканцлер Аран Торнхелл! Знаю, знаю, зачем ваша милость, ваше сиятельство меня вызвали, конечно же знаю! «Утеха», этот гнусный вертеп… Бывший некогда университетом величественным и богатым… Хочу принести всемерные извинения, глубокие сожаления за то невеликое, крошечное недоразумение… И сердечные уверения в том, что никогда не стану чинить препоны вашей печатне в Университете!

Я не успел вклиниться с репликой, как он, набрав воздуха в грудь, вдохновенно продолжил:

— И смею уверить вас, что… э-э… «Утеха» будет сегодня же закрыта, а через трое суток и следа там не будет этой дряни бордельной, и учителей вернем, и студентов поселим, и все будет как прежде в Университете! И печатней можете пользоваться, конечно же, сразу! И, поверьте, я понимаю все… Я осознал свою неправоту, свой поступок мерзкий… И оправданий не ищу и прощения не прошу — я виноват! Однако ж вы понимаете — старый император сам отписал городу Университет, так сказать… А что было делать нам с ним, с… э-э… Университетом, коли ассигнований на содержание собственно… э-э… Университета, сказали, более из казны отпущено не будет? Что же делать? Оставить все как есть? Чтобы здания эти прекрасные старые разрушались? И я принял решение… Не слишком мудрое, но ведь и на ремонт зданий деньги в этом случае нашлись, и казне городской прибыток…

Весь мой боевой запал исчез. Таленк шел на попятный, капитулировал, играл на грани фола — одновременно лживо и искренне унижаясь, отступая без оговорок и вопросов. Это была, конечно, действенная тактика. Он меня обескуражил, и заготовленная для него речь усохла и отпала за ненадобностью. Он протянул мне Университет больших наук на тарелке, не потребовав ничего взамен, не торгуясь. Просто отдал без торга. Хотя ранее… угрожал всей мощью Норатора. И при том угрожал, целиком и полностью уверенный в своей силе.

Что-то случилось? Предположу, что он, прекрасно осведомленный о той власти, что я получил, решил временно — скажем, до возглашения нового императора — отступить, не обострять ситуацию, перегруппироваться. Скорее всего, у него были немалые козыри в игре за высшую власть Санкструма, но он берег их для финальной схватки… А силы, стоящие за ним, возможно — только возможно! — превосходили даже мощь Простых. И я боялся даже подумать, что могло бы случиться в ближайшее время с Норатором и мною, если бы я посмел, скажем, заключить Таленка в тюрьму или — того хуже! — отрубить ему голову.

— А еще говорят, что я, э, не мощу в Нораторе дороги и деньги, на них отпущенные из казны, якобы, куда-то забрал — так ведь это тоже ложь! Мы создали проект, нашли подрядчиков… Но что такое дорога? Это камень! Камень под ногами! Но чтобы получить хороший камень — нужно его сперва добыть! А кругом черный мор! И, э-э, так сказать, смута! Прежде была смута, а потом уже черный мор… И камня толкового не достать, не подвезти! А деньги все до последней кроны, что на мощение дорог Норатора из казны отпущены — лежат на счету в банке Баккарала, сами удостоверьтесь! Хоть завтра приезжайте в Норатор, в банк ступайте — вам счета и деньги покажут!

Угу, знакомая песня. Деньги будут положены задним числом, документы подделаны… И, поскольку отчетность тут заполняется от руки и не вносится в компьютерные реестры, подделать любую банковскую бумажку не составляет труда.

Он был насквозь фальшив, этот бургомистр.

Он нес в себе самое гнусное и циничное зло, какое только могло существовать в Санкструме. Власть ради денег, ради собственно власти. И ради этой власти он мог пойти на что угодно, предать всех и каждого, дать и тут же нарушить любые клятвы, обрядиться в одежду ярого, фанатичного патриота и без счета казнить предателей отчизны, а предателями делать всех, кто мешает его власти, мешает усердно работать над собственным обогащением.

Я почувствовал, что кувшин моего гуманизма скоро покажет дно. Пиявки, подобные Таленку, должны быть со временем уничтожены.

Он продолжал говорить, расписывать себя как великого радетеля за благо Норатора, перечислял все, что сделал для города, и закончил на пафосной истерической ноте:

— И все ради любви к прекрасной родине моей!

Я улыбнулся сухо:

— Бросьте, Таленк, скучно. Прекратите играть в дурака.

Он осекся. Глаза блеснули. Он промолчал, ждал, что я скажу.

А я сказал следующее:

— Я не собираюсь сильно ужимать ваши угодья.

Он увел взгляд в сторону — на какой-то миг, и когда посмотрел мне в глаза, лицо его было жестким и собранным:

— А чего же вы хотите, господин архканцлер?