Тяжело шевельнуться, меня как будто бросили в холодную воду и заставили там сидеть, ожидая, пока она обернется льдом. И с каждой секундой, пока наши тела еще так близко друг к другу, пока я травлю себя этой недоступной арабикой, вода, окружающая меня, застывает сильнее, начиная хрустеть от мороза, который меня обволакивает.
И я просыпаюсь, сбрасываю себя пока еще хрупкие льдинки, разворачиваюсь в руках мужчины, которые не помогают освободиться, а только сжимают сильнее. Заставляю себя посмотреть в глаза оттенка моего любимого кофе и с трудом открываю губы, чтобы шепнуть:
— Пожалуйста, отпусти.
Пальцы мужчины вжимаются в меня так, что, наверное, останутся и следы, и забыть его будет еще тяжелее.
Я терплю, ловлю последние глотки удовольствия, которое вскоре станет мне доступно.
Жду.
Боюсь, что не успею насытиться, не успею пополнить копилку памяти, чтобы потом перебирать эти ощущения, не успею их обновить…
Фрол молчит.
Пытается говорить со мной взглядом, но мысленно я кричу так громко от его близости и от того, что, несмотря на близость, он так далеко от меня, что я не понимаю его, не слышу, я не вижу, что он хочет сказать.
Потому что все это бесполезно.
И слова, и взгляды, и эти объятия — они не сближают тех, кого выбросило на разные берега.
А моста между нами больше нет — он сожжен, пылает, и уже настолько опасен, что я на него не ступлю.
Слишком свежи воспоминания, как от этих шагов горели не только ступни, не только ладони, которыми я хваталась за тающие перила, а ловила лишь ускользающий, жаркий, обжигающий воздух.
— Ты был прав, — говорю Фролу чуть слышно, — уже не будет как прежде.
Я не знаю, слышит ли он меня, но говорить громче просто нет сил. И только взгляд его, в котором плещется коктейль из непонятных эмоций, позволяет понять — да, слышит. Каждое слово, каждый мой вздох.
Я вижу, что он делает попытку мне что-то сказать, но мне так больно, что я боюсь — еще секунда, и сорвусь, закричу вслух, заставлю оглохнуть и его, и себя, и ни в чем не повинных людей.
— Я не могу, как прежде… — перебиваю его, и все-таки не выдерживаю, и оглушаю признанием: — Не могу, понимаешь? Я живая! Мне больно! И я слишком люблю тебя, чтобы с кем-то делить!
Я говорю быстро, отрывисто, что скорее напоминает скороговорку, которую наверняка трудно понять. Которую, я сама не понимаю, как произнесла без запинки. Но которую нужно было выплеснуть, выдавить из себя, чтобы стало хоть чуточку легче, потому что это как с тайной. Не отпускает, давит тебя, пока с кем-нибудь не поделишься.
И, видимо, это очень страшная тайна, из тех, которые лучше сразу забыть, потому что мне хватает взгляда и еще одного бессвязного шепота, — после крика на большее не способна, — чтобы руки мужчины отпустили меня и повисли тяжелыми плетьми вдоль его тела.
Я вижу, чувствую боль и темноту, которая смотрит на меня глазами мужчины. И позволяю себе последнюю вольность, делаю последний глоток той арабики, которая меня на себя подсадила.