Жавер отвечал:
— Ступай живее!
В выражении этих двух слов было что-то дикое и неистовое. Никакое правописание не передаст ударения, с которым они были произнесены; то были не слова человеческие, а рычание зверя.
Он не поступил так, как поступал обыкновенно; он не стал пускаться в объяснения, не представил приказа об аресте. Для него Жан Вальжан был каким-то таинственным, неуловимым борцом, с которым он боролся целых пять лет и никак не мог одолеть. Этот арест был не началом, а венцом дела. Он только и сказал:
— Ступай живее!
Произнося эти слова, он не подвинулся ни на шаг вперед; он кинул на Жана Вальжана взгляд, которым обыкновенно, как железным крюком, притягивал к себе несчастных.
Этот самый взгляд пронзил Фантину до мозга костей два месяца тому назад.
На крик Жавера Фантина раскрыла глаза. Но господин мэр был тут, при ней. Чего же ей бояться?
Жавер вышел на середину комнаты и крикнул:
— Идешь ты, что ли, или нет?
Несчастная оглянулась вокруг. В комнате никого не было, кроме монахини и господина мэра. К кому же он мог обращаться с этим уничижительным «ты»? К ней одной. Она содрогнулась.
И вот она увидела вещь чудовищную, до того чудовищную, что никогда ничего более страшного не представлялось ей в бреду горячки. Она увидела, как сыщик Жавер ухватил господина мэра за ворот; увидела, что господин мэр покорно нагнул голову. Ей почудилось, что весь мир рушится.
Жавер действительно схватил Жана Вальжана за ворот.
— Господин мэр! — крикнула Фантина.
Жавер разразился смехом, тем ужасным смехом, который обнажал у него все зубы.
— Здесь нет никакого господина мэра!
Жан Вальжан не пробовал высвободиться от руки, державшей его за ворот сюртука. Он сказал:
— Жавер…
— Называй меня господин инспектор! — перебил Жавер.
— Господин инспектор, — продолжал Жан Вальжан, — я желал бы азать вам несколько слов наедине.