— Я хотел вторить вам, честная мать.
— Да ведь я не говорила как бы не так.
— Правда, вы-то не говорили, а я все-таки сказал, чтобы вторить за вами.
В эту минуту пробило девять часов утра.
— В девять часов и на всякий час, хвала и поклонение пречестным Дарам престола, — произнесла настоятельница.
— Аминь, — заключил Фошлеван.
Часы пробили кстати. Они прервали историю с «как бы не так». Иначе настоятельница и Фошлеван, пожалуй, никогда бы не выпутались из этой канители.
Фошлеван вытер себе лоб, покрытый потом.
Настоятельница что-то прошептала, вероятно священное, и продолжала громко:
— При жизни своей мать Крусификсион совершала обращения в истинную веру; после смерти она будет творить чудеса!
— Конечно будет! — отозвался Фошлеван, стараясь попасть в надлежащий тон, чтобы уж больше не сбиваться.
— Дядя Фован, община была благословенна в лице матери Крусификсион. Конечно, не всем дано счастье умирать, как кардинал Верульский за служением святой мессы, и испускать последнее дыхание со словами: Hanc igitur oblationem[45]. Но хотя мать Крусификсион и не достигла столь высокого счастья, однако смерть ее была блаженная. До последней минуты она была в памяти. Она говорила с нами, потом беседовала с ангелами. Она передала нам свою последнюю волю. Если бы в вас было немного больше веры и если бы вы могли быть в ее келье, она исцелила бы вашу больную ногу одним прикосновением. Она все время улыбалась. Так и чувствовалось, что она воскресает во Христе. К этой кончине примешивалось райское блаженство.
Фошлеван думал, что настоятельница читала молитву.
— Аминь, — произнес он.
— Дядя Фован, надо выполнить волю усопшей.
Настоятельница перебирала четки. Фошлеван молчал. Наконец она продолжала:
— Я советовалась по этому вопросу со многими отцами церкви, сочинения которых представляют несравненный источник знаний.
— Ваше преподобие, а ведь отсюда похоронный звон слышнее, чем из сада.
— К тому же это не простая усопшая, а святая.
— Как и вы, честная мать.