Он бросился к ближайшему дереву и прижался лбом к его шершавой коре. Стиснув зубы и заломив руки над головой, он долго простоял неподвижно в таком положении, не чувствуя боли от жесткой коры дерева, не замечая, как кровь стучит у него точно молотками в висках. Дрожащий, готовый упасть от охватившей его слабости, он казался олицетворением отчаяния.
Прошло много времени — Мариус не шевелился. Находясь в сильном горе, человек иногда замирает. Наконец он обернулся, услышав за собой подавленные, тихие, жалобные звуки.
Это рыдала Козетта. Уже более двух часов она плакала возле Мариуса, точно впавшего в бессознательное состояние.
Он подошел к ней, упал на колени и, тихо простершись перед нею, нежно прикоснулся губами к кончику ее ноги, выступавшему из-под платья.
Она не препятствовала ему и молчала. Бывают минуты, когда женщина, подобно величавой богине, принимает поклонение любви, как нечто ей должное.
— Не плачь, — сказал он.
Она пробормотала сквозь слезы:
— Как же мне не плакать, когда, быть может, придется уехать, а ты не можешь ехать за нами!
— Ты любишь меня? — продолжал он.
Рыдая, она ответила ему тем райским словом, которое особенно нежно звучит именно сквозь слезы:
— Я обожаю тебя!
Он продолжал голосом, проникнутым беспредельной нежностью:
— Не плачь же! Ради своей любви ко мне не плачь.
— А ты любишь меня? — спросила она.
— Козетта, — сказал он, взяв ее за руку, — я никогда никому не давал честного слова, потому что боюсь напрасно давать его. Я постоянно чувствую возле себя близость отца. Но тебе я смело даю это честное слово, что, если ты уедешь, я умру.
В тоне этих слов было столько торжественности, столько спокойного величия и грусти, что Козетта невольно задрожала. Она ощутила тот внутренний холод, который производится мелькнувшей мимо нас неподкупной истиной.
Потрясенная до глубины души, Козетта перестала плакать.
— Теперь вот что, — сказал Мариус, — завтра меня не жди.
— Почему?
— Жди меня только послезавтра.