Постумия

Чтобы разрядить обстановку, Лёлька попросила Тарью рассказать про войну. И про то, как открылся в ней чудесный дар. До девятнадцати лет Тарья была, как все, а потом…

– Вон, гляди, фото на стене, – махнула бабка поварёшкой. – Это наш отряд. Я – третья слева. Мы минёрами были в войну. Даже меня, финку, взяли. Парни на фронт ушли, так девчонок приспособили. Всё равно погибать, так любая сойдёт. А я вот осталась.

Я вылезла из-за стола и подошла к стене. Там, в деревянной рамочке со стеклом, висел снимок первых военных лет. На гимнастёрках у семи девчонок ещё не было погон. И сапоги у всех разные, не по форме. А одна даже в туфлях с перекладинкой. Тарья была из них самая высокая и худая. А две – вообще толстушки, будто по пять детей родили. Сейчас их засмеяли бы. Остальные тоже колхозного типа. А ведь все мы, такие красивые, в подмётки им не годимся.

– Военно-строительные отряды сплошняком из баб состояли, – продолжала Тарья, разливая чай. – Укрепрайоны строили, доты и дзоты. Траншеи рыли, ходы сообщения. Бетон мешали и сами клали. Среди нас были и молодые солдатки, уже детные. Лопатами и мотыгами работали даже те, кто родил недавно. А куда денешься? Знаешь, что такое фашина?

– Нет, откуда же? – Я опустила лицо в чашку.

Лёлька наступила мне на ногу – мол, слушай!

– Это – связки из молодых деревьев и кустарника, – растолковала мне Тарья. – Их вяжут проволокой и кладут в болото. Делают так, чтобы люди могли пройти и даже танки. Фашины такие тяжеленные, что только шесть или восемь девчонок могли их таскать. Споткнётся одна из нас, и все падают. А фашина – сверху. Что мы только не делали! Бетон таскали на носилках, лес валили, срубы строили, кирками камень дробили. У каждой ладони и ноги были в кровавых мозолях. Тряпками замотаешь и снова трудишься. В основном, за кормёжку работали. Нам давали чуть больше, чем другим. Так ведь ещё и пели, и танцевали. Я-то не особенно, а другие – каждую свободную минуту…

Меня уже захватил этот рассказ. Даже забыла на время, для чего приехала. Матвей, похоже, спал с открытыми глазами. Он всё это знал, а встать и уйти не мог. Лёлька тоже знала, что будет дальше, но старательно кивала головой. Дождь уже перестал, и выглянуло солнце. В хрущёвской «трёшке»-распашонке сразу стало весело. Только вот сюжет делался всё страшнее.

– Потом начальство решило, что женские руки больше для минёров подходят. Чувствительнее они, чем у мужиков. Собрали нас в отдельный отряд разминирования. Обучили делу, привели к присяге, выдали обмундирование и поставили в строй. Сперва вы минировали поля и болота, а потом разминировали. Такие были залежи – аж в три яруса. Только в сорок шестом всё и закончили.

– Страшно, наверное, это? – только и смогла спросить я. Вспоминались собственные приключения, которые теперь выглядели плёвыми.

– Поначалу страшно, а потом ко всему привыкаешь. – Тарья смягчилась. Теперь она смотрела на меня с теплотой, даже с жалостью. – Дают тебе на день квадрат, пятьдесят на пятьдесят метров. Ходишь со щупом, осторожненько землю протыкаешь. Мину найдёшь, разрядишь, несёшь в кучу. А потом уже всё взрываешь. И бояться тут уже некогда…

– Вы так просто об этой жути говорите! – Я точно знала, что не смогла бы работать минёром. Ведь в любой момент твои внутренности могут повиснуть на проводах. А девчонки работали…

– А чего, плакать, что ли? – удивилась Тарья. – Давно уже слёзы высохли. Из тех, кто на фото, одна я осталась. И не потому, что зажилась на свете. В сорок шестом всех повыбило. Многим руки-ноги отняли. Кто не взорвался, тот отморозился. Прямо в костёр лезли, чтобы отогреться. Не раздевались неделями. А тут ещё дистрофия, цинга. Никогда не думала, что столько протяну. Я же с двадцать пятого года. В девятнадцать совсем старухой была. Сейчас и то краше.

Тарья шепнула внуку, чтобы шёл спать, и уселась напротив меня. Теперь я понимала, почему Матвей, то есть Матти, так чтит свою бабушку. А сначала, признаюсь, меня это сильно раздражало.

– И вот однажды, в сорок четвёртом, случилось такое… Я тот день по минутам помню. Утром с девчонками лузгали овёс лошадиный. Ели его пригоршнями, никак не могли перестать. Начальство нас ругает, а мы всё равно! Ревём, просим не отнимать. Вот, после такого разноса пошли в поле. Отработали штатно. Перед уходом начали мины подрывать…

Мы с Лёлькой затаили дыхание. Я вдруг ощутила ужас, словно сама выкручивала минный взрыватель. Слишком хорошо знала, как дышит Смерть за спиной.

– Последний заряд не сработал. Мины только разбросало. Снова всё собрали, подожгли, побежали в укрытие. Кто-то из девчонок упал. Я обернулась на секунду. И вдруг – взрыв, совсем рядом! Меня землёй засыпало, оглушило. Не вижу ничего, только чувствую, как тела на меня валятся. На бруствере траншеи была замаскирована мина. А мы с подружками только что хихикали в поле. Утром овёс кушали. И вот я лежу под землёй, а на мне трупы. Двоих на месте уложило, две потом в госпитале скончались. Да и с чем жить? Ни рук, ни ног – «самовары». Кишки все наружу…

Тарья некоторое время молчала, закрыв лицо морщинистыми руками. Мы с Лёлькой дышали через раз, боясь её потревожить.

– И кажется мне, что я сажусь, потом встаю на ноги. Передо мной поле, вспаханное взрывами. И стоят полукругом девчонки в белых платьях. Вечер, а вроде как солнце сияет. Пригляделась я, а это от них свет идёт. А рядом останки лежат… Другие ещё хрипят, стонут. Машут мне подружки, вроде как на прощание, и пропадают где-то за горизонтом. Я кричу, прошу их меня подождать. А они уходят… Потом меня откопали. Сказали, что чудом контузией и царапинами отделалась. Да ещё с особистами объясняться пришлось, когда в себя пришла. Финка ведь, могла совершить диверсию. Жива осталась – неспроста это. Но ничего, пронесло, командир отбил. Кончила войну, как положено. Но стала с тех пор какая-то другая. Знаю, что смерти нет. И не во сне, а наяву вижу моих подружек. Не всегда, временами. Будто другие глаза мне вставили. Бывает, говорю, вроде как с чьих-то слов. Сама ничего не понимаю. Отвечаю на разные вопросы. Как так можно? А вот, получается. За то спасение обет дала людей лечить. Все женщины в моём роду травницами были, особенно бабка по матери. Тоже с ней говорю, она помогает. Ведаю, когда уйду к ним, но никому не скажу…

Я уже хотела осторожно напомнить о цели своего визита, но старуха об этом и не забывала. От воспоминаний о войне она резко перешла к делам нынешним. И я даже не успела собраться с мыслями.