– Здорово! Я тоже хочу!
Тоненькие ручонки обвивают родительские шеи.
Счастья много не бывает. Это правда.
Он стоял и смотрел, как трепетал на ветру широкий подол маминого белого платья, когда она за руку с отцом шла в гору по узкой поросшей короткой травой дороге. Вот еще чуть-чуть и они будут на самой вершине. Вид оттуда – воплощение рая.
– Подождите! Меня забыли!
Он стоял на дороге и от обиды топал маленькой ножкой, обутой в новенькую зеленую сандалию.
Улыбка мамы, задорная, счастливая. Улыбка отца, всегда добрая и сдержанная. Лица вполоборота. Взмах маминой руки. Прижатая к сердцу и взлетающая вверх, в прощании, рука отца.
– Ме-ня за-бы-ли!
В голосе слезы и сожаление, почти горе.
– Ты что, позвонок? – рука крепко сжимает плечо.
– Саня? Хабаров?!
Теперь только его глаза: умные, добрые.
– Ты что, тоже с ними?
Растерянная, чуть смущенная улыбка:
– Нет. Рановато. Ты держись тут давай. Не раскисай.
Рукопожатие – крепкое, мужское.
Кругом ни души. Только голос. Голос тихий, мягкий, просительный. Голос рвется в самое сердце.
– Тише. Пожалуйста, тише! Я должен его услышать…
Взгляд как бы сверху. Одинокая, преклонившая колени темная мужская фигура, застывшая у подножья горы, среди бескрайних, залитых белым светом лугов, обратившая лицо к небу.
Голос все явственнее, отчетливее, уже можно различить слова: «…Вступись, Господи, в тяжбу с тяжущимися со мною, побори борющихся со мною; возьми щит и латы и восстань на помощь мне; обнажи меч и прегради путь преследующим меня; скажи душе моей: “Я – спасение твое!” Да постыдятся и посрамятся ищущие души моей; да обратятся назад и покроются бесчестием умышляющие мне зло; да будут они, как прах перед лицом ветра, и Ангел Господень да прогонит их; да будет путь их темен и скользок, и Ангел Господень да преследует их, ибо они без вины скрыли для меня яму – сеть свою, без вины выкопали ее для души моей. Да придет на него гибель неожиданная, и сеть его, которую он скрыл для меня, да уловит его самого; да впадет в нее на погибель..»