— О, значит, вы меня понимаете… Прекрасно понимаете, что только такое вдохновенное чувство может тронуть.
— Он писал, рассказывал о своей прежней жизни?
— Да, конечно. О своих исканиях, неудовлетворённости. Мне казалось, он хочет сделать нечто действительно большое, стоящее. Ему был узок мир такого города, как Одесса, в сущности очень провинциального. И что скрывать, торгашеского. Как он ненавидел эту жажду денег, по его выражению, объевшихся, тупых людишек, которые любят только жрать да хапать… Во мне Валерий видел человека из другого мира. Москва, настоящее искусство… Театры, музеи, круг интересных людей…
Я готов был поклясться, все это говорил ей он сам.
— Ирина Давыдовна, а не говорил ли вам Валерий, что у него рос сын? — спросил я, когда она сделала небольшую паузу.
Палий словно споткнулась:
— У Валерия?
— Да, у него. Сын. У его однокурсницы, женщины, которую он бросил одну, живущую без атца и матери, совсем ещё неопытную, материально не обеспеченную… — Мои слова, намеренно сухие и жёсткие, как пули, разбивали разноцветные шарики её фантазии (или заблуждения, я не знал).
— Я этого не знала.
— А если бы знали?
— Если вы когда-нибудь испытали, что такое настоящая любовь, вряд ли задали бы такой вопрос…
— Возможно… Давайте теперь вернёмся к тому, с чего я начал. Вы знали людей, с которыми он общался здесь, в Москве?
— Мои приятели и знакомые. Все моё.
Отличное признание. Все моё…
— Ни единого своего друга? — я сделал ударение на слове «своего».
— Если не считать шапочных знакомых в Доме литераторов.
Да, Иван Васильевич оказался пророком. Попытки выйти на Генриха через приятельницу Залесского не увенчались успехом.
— Залесский безотлучно находился в городе?
— Я не имела права его держать.
— Уезжал?