Высочайшая резиденция — так обычно именовали Влахернский дворец греки — была индийскому князю хорошо известна. Восклицание, с которым он опустился на сиденье паланкина: «Вновь, вновь, о Влахерн!» — говорило о давнем знакомстве с императорским имением. На всем протяжении пути он постоянно повторял: «О Влахерн! Прекрасный Влахерн! Цветут ли, как прежде, розы в твоих садах? Текут ли в алебастровых двориках ручейки, напевая песни мозаичным ангелам на стенах?»
К каким временам восходили эти воспоминания? Если правы поэты, которые твердят, что время есть быстрая река, а память — мост, позволяющий душе вернуться к былому, насколько далеко мог этот человек пройти вспять по такой постройке, прежде чем достичь того Влахерна, который некогда знал? Сколь необъятны были расстояния между опорами моста, которые ему приходилось преодолевать?
Улица, по которой двигалась процессия, привела князя к воротам Святого Петра на Золотом Роге, а оттуда — здесь улица тянулась почти параллельно городской стене — к Балату, причалу, принадлежавшему лично императору: теперь он известен нам как Влахернские ворота.
Зеваки остановились у края выстланной мрамором площадки: двигаться дальше им не дозволялось. Паланкин же пересек эту площадку, доставив гостя к Главным воротам Высочайшей резиденции. История и вообще-то не любит пробелов, а к некоторым местам даже более ласкова, чем к другим. Здесь, меж двух обрамляющих башен, находилась обшитая железом створка, достаточно крепкая, чтобы противостоять любому древнему способу нападения; она была отведена в сторону, хотя после заката солнца ее предстояло замкнуть.
Князя остановила стража, офицер записал его имя и, извинившись за краткую задержку, удалился вместе с записью. Выбравшись из паланкина, почетный гость решил заполнить паузу размышлениями.
Вымощенная мрамором платформа, на которой он стоял, по сути, представляла собой дно долины, которая прерывистыми уступами уходила вдаль к юго-востоку, справа же от нее находилась возвышенность, вошедшая в историю как Седьмой холм Константинополя. Вдоль подножия холма тянулась каменная стена, тут и там размеченная сторожевыми будками, каждую из которых венчал красный шпиль, — она уходила к Главным воротам. Там, между восьмиугольными оборонительными башнями с бойницами, находился скрытый проход, сделанный в египетском стиле. Над входом дули в рога две обращенные друг к другу богини Победы, выполненные в технике горельефа. Внушительные порфировые скамьи, до блеска отполированные за долгие годы использования, стояли с обеих сторон — они предназначались для стражей, облаченных в шлемы из сверкающей бронзы, кирасы из того же материала, инкрустированные серебром, поножи и башмаки с прочными пряжками. Некоторые сидели, свободно раскинув на скамьях свои могучие члены. Немногие стоявшие казались представителями племени гигантов, с белокурыми бородами, голубыми глазами и топорами с лезвиями шириной в добрых три пяди. Князь опознал телохранителей императора, датчан, саксов, германцев и швейцарцев — все эти представители разных народностей входили в состав корпуса, именовавшегося варяжским.
Чувствуя на себе их взгляды, однако ничего не имея против, князь, не меняя позы, обозревал холм от подножия до вершины, позволяя памяти погрузиться в прошлое.
В 449 году от Рождества Христова — тот год и связанные с ним обстоятельства он помнил крепко — землетрясение обрушило стену, окружавшую город. Феодосий повелел ее восстановить, оставив за ее пределами в северо-западной части лес, росший на скалистой почве, где, однако, находилось одно здание, которое вызывало у византийцев такое благоговение, что придавало особую ценность всем окрестностям: то была лапидарная, но почитаемая как особая святыня Влахернская церковь, посвященная Пресвятой Деве.
Рядом с часовней находился дом удовольствий, который изредка посещали императоры, тщетно пытаясь отделаться от обрядов, которые навязывало им, отравляя жизнь, духовенство, а на берегу Золотого Рога был основан зверинец, получивший название Синегиона. Здесь впоследствии возвели ряды трибун, где публику порой потешали играми и битвами львов, тигров и слонов. Туда же приводили преступников и еретиков, чтобы бросить зверям на съедение.
Припомнилось князю и то, что в те времена правители предпочитали жить в Буколеоне, стоявшем восточнее, на берегу Мраморного моря. Он воскресил в памяти некоторых из них, близких своих знакомцев: Юстиниана, Гераклия, Ирину и Порфирогенита.
Иконоборцы, создатели этого ансамбля изумительных зданий — Буколеона, занимали в его воспоминаниях особое место. Не он ли подвигнул их на многие их дикарские деяния? Да, надо признать, некоторые тогдашние его поступки самым горестным образом шли вразрез с его нынешней мечтой, и все же, воскрешая их в памяти, он не мог не испытывать внутреннего трепета, сродни удовлетворению, ибо жертвами почти во всех случаях были христиане, а делом его жизни тогда была месть за унижения и страдания, которым подвергли его соплеменников.
С еще более явственным трепетом вспоминал он хитроумный план, который привел в действие всего через двадцать лет после того, как Феодосий восстановил стену. Приняв облик богобоязненного крещеного израильтянина, жителя Иерусалима, он пустил ложный слух, будто бы обнаружил одеяния Пресвятой Девы. Разумеется, открытие это могло считаться чудом, и он сделал так, чтобы весть о нем дошла до патриархов Гальвия и Кандида. Они же, во имя славы Господа и прославления веры, доставили эти реликвии в Константинополь. Там, со всей должной помпезностью, при участии императора, реликвии были помещены в церковь Святых Петра и Марка, дабы впоследствии быть перенесенными к месту окончательного упокоения, в еще более священную церковь Богоматери Влахернской. Сама идея, что одеяния, принадлежавшие Богоматери, подобает поместить в ее собственный дом, представлялась исполненной подобающей богобоязненности. Гиматий, или мафорий — такое название дали одеянию Приснодевы, — придал лапидарной постройке в лесах над Синегионом особую святость, а тот, кто обнаружил это сокровище, получил в городе полную свободу, равно как и почитание со стороны клира, и особое доверие базилевса.
Резвая память на этом не остановилась. Обращенный к городу холм делился на три террасы. На второй он разглядел здание, полускрытое среди кипарисов и платанов, низкое, прочное, — с этой стороны было видно лишь одно его окно. Лет шестнадцать назад, во время пребывания князя в Чипанго, церковь Богоматери уничтожил пожар, и по причине бедности и народа, и империи отстроить ее заново не удалось. Нынешняя менее внушительная, незамысловатая постройка носила название Влахернской часовни — пожар ее по большей части пощадил. Князь признал ее мгновенно и вспомнил, что когда-то в ней хранились несравненные реликвии, в том числе и гиматий, считавшийся неопалимым, а также Святой крест, который Ираклий привез из Иерусалима в 635 году и передал Сергию, а также Влахернская Панагия, или Пресвятое Знамение образа Богоматери.
Нахлынуло другое воспоминание, и, хотя в поисках его пришлось перелететь через пропасть шириной в сто лет, оно встало перед глазами князя настолько четко, будто дело было вчера. В 626 году, в царствование императора Ираклия, легион аваров и персов опустошил Скутари на азиатском берегу Босфора, после чего осадил Константинополь. Византийцы впали в беспросветную панику и наверняка сдались бы, не возьми патриарх Сергий дело в свои руки. С приличествующим случаю присутствием духа он вынес на стены панагию и при поддержке армии, состоявшей из священников и монахов, вышел за их пределы, размахивая Пресвятым Знамением. На дерзких неверных посыпался дождь из стрел, выпущенных незримыми лучниками, — он посеял в их рядах страшную панику, и они обратились в бегство, а с ними бежал и их предводитель Хаган — он утверждал, что видел на стенах устрашающее видение, женщину в сияющих одеждах. Той женщиной была Богоматерь, и с тщеславием, под которое часто маскируется благодарность, византийцы объявили, что столица их находится под защитой Господа. Вернувшись в Лесную часовню и обнаружив, что враг ее пощадил, они уверились в том, что Пресвятая Дева взяла их под свое покровительство; чем могли они отплатить, кроме как взять ее под свое? Поэт Писид сочинил гимн в ее честь. Церковь объявила день чудесного избавления праздником, который грекам предписывалось соблюдать вечно. Император снес старую постройку и возвел на ее месте новую, красотой своей более соответствующую назначению. Дабы защитить ее от грабежей и поругания, он обнес весь благой холм крепкой стеной и, разрушив древние валы Феодосия, включил Влахерн в пределы города.
В должный срок церковь потребовалось расширить, ей придали форму креста, добавив трансепты справа и слева. Позднее была возведена особая часовня для хранения реликвий и священной Панагии. Она примыкала к церкви, была неподвластна пламени, а кроме того, в ней находился чистый источник, который впоследствии использовался при проведении самых разных церемоний, как светских, так и религиозных. Вход в ризницу, где хранились реликвии, был закрыт для всех, за исключением базилевса. Лишь он один имел туда доступ. В качестве особого одолжения индийскому князю однажды позволили туда заглянуть — он запомнил просторное, тускло освещенное помещение, мрак которого, впрочем, оживляло сверкание серебра и золота во всех мыслимых формах: их несли туда так же, как волхвы возлагали свои дары перед Младенцем в пещере Рождества.
Церковь вновь и вновь уничтожали пожары, однако часовня оставалась неприкосновенной. Казалось, она находится под Божественной защитой. Море насылало бури на семь холмов, землетрясения обрушивали стены, заставляя купол Святой Софии змеиться трещинами, белый пепел устилал дороги, которые вели от порфировой колонны возле Ипподрома к верхней террасе Влахерна, но часовня оставалась невредима, лишь святой источник в ее крипте делался все мощнее и чище с каждым протекшим столетием.
Князя, воспоминания которого мы сейчас сплетаем в слова, не удивляло растущее поклонение часовне и содержавшимся в ней бесценным реликвиям — рукописям, книгам, мощам, хоругвям, личным вещам апостолов, святых, Сына и Матери его, их срезанным ногтям, прядям волос, щепам от Креста, — он вовсе не удивлялся, лишь улыбался, ибо знал, что в каждом человеке есть страсть к преклонению, которую злосердие способно затмить, но не уничтожить. Он и сам пребывал в твердом убеждении, что храм Соломона и есть Дом Божий.
Развалившиеся на скамьях стражи продолжали его разглядывать; один из них обронил топор, что даже не привлекло внимания князя. Воспоминания слишком захватили его, им не препятствовали подобные пустяки, он продолжал воскрешать прошлое и теперь перенесся в 865 год. Константинополь вновь терпел осаду, на сей раз его обложила орда, пришедшая из дикой Руси, под предводительством Аскольда и Дира. Захватчики явились на сотнях ладей и высадились на европейском берегу, а оттуда прошли маршем вниз по Босфору, оставив за собой выжженную пустыню. Патриархом тогда был Фотий. Когда со стен увидели подходивший флот, он убедил императора попросить у Марии заступничества. Вынесли мафорий, и в присутствии коленопреклоненного народа и священнослужителей, распевавших гимн Писида, святой патриарх бросил его в волны.
Поднялся ветер, вода в каменистом русле взбаламутилась, будто в сотрясенной чаше. Суда захватчиков налетали одно на другое и шли ко дну. Ни одно из них не уцелело. Что до моряков, спасшиеся выбрались из водоворотов и молили об одном: чтобы их отвели во Влахернскую часовню и окрестили. Было это через два с лишним века после первого спасения города, и Богоматерь вновь не оставила своих избранных! Константинополь по-прежнему был храним Господом! Панагия оставалась Пресвятой! Вторжение варваров отражено, каким же новым богохульством сможет он теперь нагнать на город страха?
Перед взором индийского князя стояли почерневшие стены сгоревшей церкви, она манила к себе взор, хотя окрестные деревья и пытались скрыть ее густою листвой — но безуспешно, а потом он возвел глаза к дворцу, стоявшему на третьей террасе.
ebooksa