– Скорей, скорей, – говорил глухой, стараясь повести лошадь за собой, – вот сюда!
Феб изо всех сил ударил его ногой в грудь.
Глаз Квазимодо засверкал. Он сделал движение, чтобы броситься на капитана, но удержался и сказал:
– Как вы счастливы, что кто-то вас так любит!
Он сделал ударение на слове «кто-то» и, бросив повод, сказал:
– Уезжайте!
Феб с проклятием вонзил шпоры в бока лошади. Глядя, как он исчезает в ночном тумане, бедный глухой промолвил:
– Боже мой! Отказаться от этого!
Он вернулся в собор, зажег светильник и поднялся на башню. Как он и ожидал, цыганка была все на том же месте. Как только она заметила Квазимодо, она полетела к нему навстречу.
– Один! – вскрикнула она, горестно сжимая прекрасные руки.
– Я не мог найти его, – холодно ответил Квазимодо.
– Надо было ждать всю ночь! – горячо воскликнула она.
Он видел ее гневное движение и понял упрек.
– Я постараюсь в другой раз, – сказал он, опуская голову.
– Поди прочь! – сказала она.
Квазимодо оставил ее. Она была недовольна им. Он, однако, предпочел вынести ее гнев, чем огорчить ее.
С этого дня цыганка не видала его: он перестал подходить к ее келье. Иногда она видела на какой-нибудь башне грустное, наблюдающее за ней лицо звонаря. Но как только она замечала его, он исчезал.
Мы должны признаться, что ее мало огорчало добровольное отсутствие бедного горбуна. В глубине души она даже была рада. Квазимодо прекрасно это знал.
Она не видела его, но чувствовала присутствие доброго гения. Еду приносила ей во время ее сна невидимая рука. Однажды утром она нашла на своем окне клетку с птицами. Над кельей была скульптурная голова, которая пугала ее. Эсмеральда не раз выражала испуг в присутствии Квазимодо. И вот однажды утром – все делалось по ночам – этого изображения не оказалось, кто-то разбил его. Тот, кто влез туда, где находилось изваяние, рисковал жизнью.
Иногда вечером она слышала из-под колокольни как бы убаюкивающую ее грустную и странную песню. Это были стихи без рифм, которые может сочинить и глухой: