Собор Парижской Богоматери. Париж
– Или на коленях, – сказал Рим.
В эту минуту голос короля зазвучал громче. Они замолчали.
Людовик XI (1423–1483). Король Франции в 1461–1483 годах из династии Валуа
– Пятнадцать солей на одежды нашим слугам и двенадцать ливров нашим придворным писцам! Превосходно! Тратьте золото бочками! Да вы с ума сошли, Оливье?
Говоря это, старик поднял голову. На его шее заблестели золотые раковины цепи ордена святого Михаила. Свеча ярко осветила его худой, суровый профиль. Он вырвал бумагу из рук Оливье.
– Вы нас разоряете! – кричал он, пробегая ввалившимися глазами тетрадь. – К чему все это? Зачем нам такая роскошь в нашем доме? Двум капелланам по десяти ливров в месяц каждому и причетнику по сотне су! Камердинеру девяносто ливров в год! Четырем поварам по сто двадцать ливров в год каждому! Смотрителю за рабочими, огороднику, садовнику, хранителю оружия, двум счетоводам по десяти ливров в месяц каждому. Двум поваренкам по восьми ливров! Конюху и его двум помощникам по двадцать четыре ливра в месяц! Рассыльному, пирожнику, булочнику, двум кучерам по шестидесяти ливров в год! Кузнецу – сто двадцать ливров! А нашему казначею – тысячу двести ливров! Контролеру – пятьсот. Это черт знает что! Это безумство! Мы грабим Францию, чтобы платить жалованье нашим слугам! Все луврские драгоценности расплавятся на таком огне расточительности. Всю посуду придется продать! А в будущем году, если Господу и Пресвятой Богородице, – тут он приподнял шапку, – угодно будет продлить нашу жизнь, мы будем пить лекарство из оловянного стакана.
Говоря это, король бросил взгляд на серебряный кубок, сверкавший на столе. Он кашлянул и продолжал:
– Мэтр Оливье, владетельные князья, правители больших государств, короли и императоры не должны допускать роскоши в своих домах, потому что оттуда этот огонь перебрасывается в провинцию. Итак, мэтр Оливье, запомни раз навсегда: наши расходы растут из года в год. Это нам не нравится! Как это? До семьдесят девятого года они не превышали тридцати шести тысяч ливров. В восьмидесятом году они достигли сорока трех тысяч шестисот девятнадцати ливров… я хорошо помню эти цифры… В восемьдесят первом году – шестьдесят шесть тысяч шестьсот восемьдесят ливров, а в нынешнем году – клянусь жизнью – дойдут до восьмидесяти тысяч ливров. В четыре года они возросли вдвое! Чудовищно!
Король замолчал, тяжело дыша, затем продолжал запальчиво:
– Я вижу вокруг себя только людей, жиреющих за счет моей худобы! Вы из всех моих пор высасываете экю!
Все молчали. Это был один из тех припадков гнева, которые следовало переждать. Он продолжал:
– Это похоже на латинское прошение, поданное нам феодалами Франции, в котором просят нас восстановить так называемые почетные придворные должности. Нечего сказать, должности! Должности, от которых хребет трещит! Вы заявляете, господа, что мы не настоящий король, если обходимся dapifero nullo, buticulario nullo[144]. Покажем мы вам, клянусь Пасхой, король мы или нет!
Он улыбнулся с сознанием своего могущества. Его дурное расположение духа смягчилось, и он обратился к фламандцам:
– Видишь ли, кум Гильом, все эти главные кравчие, главные виночерпии, главные камергеры и главные сенешали не стоят последнего лакея… Запомни это, кум Коппеноль; в них нет никакого проку. Когда я вижу, как они без всякой пользы толкутся вокруг меня, я вспоминаю статуи четырех евангелистов, окружающих циферблат больших дворцовых часов, недавно подновленных Филиппом Бриллем: они покрыты позолотой, но времени не указывают, и стрелки часов прекрасно могли бы обходиться без них.
Он на минуту задумался и прибавил, покачав седой головой:
– Хо! Клянусь Пресвятой Девой, я не Филипп Брилль и не стану покрывать позолотой знатных вассалов… Продолжай, Оливье.
Человек, которого король называл этим именем, взял из его рук тетрадь и продолжал читать вслух:
– «Адаму Тенону, хранителю печатей в парижском ведомстве, за серебро, работу и гравировку этих печатей, сделанных заново, ибо прежние по ветхости и от долгого употребления уже не могут служить, – двадцать парижских ливров.
Гильому Фреру – четыре ливра четыре парижских су за его труды и расходы по кормлению голубей на двух голубятнях замка Турнель в течение января, февраля и марта сего года. На тот же предмет отпущено семь мер ячменя.
Францисканскому монаху за исповедь преступника четыре парижских соля».