Мемуары госпожи Ремюза

Вот как император рассказывал об этой сцене императрице: «Я получил письмо, где ты, кажется, сердишься за то дурное, что я говорю о женщинах. Несомненно, я больше всего ненавижу женщин-интри-ганок. Я привык к женщинам добрым, кротким, сговорчивым, и именно таких я люблю. Если они испортили меня, то в этом виноват не я, а ты. Впрочем, ты увидишь, что я был очень добр к одной из них, чувствительной и кроткой, к госпоже Хатцвельд. Когда я показал ей письмо ее мужа, она сказала мне, рыдая, с глубоким чувством и наивностью: «Да, это его почерк!» Выражение, с которым она читала это письмо, проникало в душу. Мне стало жаль ее, и я сказал: «Ну, мадам, бросьте это письмо в огонь, и тогда мне уже нельзя будет наказать вашего мужа». Она сожгла письмо и показалась мне очень счастливой. Муж ее теперь совершенно спокоен, а ведь тогда он мог погибнуть через два часа. Итак, ты видишь, что я люблю женщин добрых, наивных и кротких, но это потому, что только такие женщины похожи на тебя. Берлин, 6 ноября 1806 года, 9 часов вечера».

Эти рассказы согласуются один с другим. Однако в то же время говорили, что император, желавший применить строгие меры, заметил, что письмо написано до того момента, когда оно, по военному закону, могло быть рассмотрено как акт шпионства, и в таком случае вся эта сцена была разыграна ради драматического эффекта. Другие говорили, что сама госпожа Хатцвельд, взглянув на письмо, показала императору его дату, тогда он тотчас же воскликнул: «О, в таком случае сожгите это!»

137

Император часто ставил эту поспешность в упрек тем, кому было поручено праздновать его славу в парижских театрах. Так, он писал из Берлина Камбасересу 21 ноября 1806 года: «Если армия старается по мере своих сил прославить нацию, то нужно признать, что писатели делают все, чтобы ее обесславить. Вчера я читал плохие стихи, которые пели в Опере. В самом деле, это настоящая насмешка. Как вы можете допускать, чтобы в Опере распевали экспромты? Это годится только в водевиле. Передайте мое неудовольствие Люсею. Он и министр внутренних дел могли бы, кажется, позаботиться о том, чтобы было создано что-нибудь порядочное. Но для этого надо играть пьесу только через три месяца после того, как она заказана. Смешно заказывать поэту эклогу так, как заказывают кисейное платье».

138

По этому поводу Талейран говорил: «Дамы, император не шутит: он желает, чтобы вы веселились».

139

Переписка императора, напечатанная в правление Наполеона III, знакомит нас с некоторыми из его ответов, которые императрица Жозефина не показывала даже своей поверенной. Вот, например, отрывок из письма от 31 декабря 1806 года: «Я много смеялся, получив твои последние письма. Ты себе представляешь польских красавиц так, как они того не заслуживают. Я получил твое письмо в плохом сарае, где грязь, ветер и солома заменяли мне постель». Несколько дней спустя, 19 января 1807 года, император писал из Варшавы: «Друг мой, я в отчаянии от тона твоих писем и от того, о чем слышу. Я запрещаю тебе плакать, огорчаться и беспокоиться, я хочу, чтобы ты была весела, любезна и счастлива» (П.Р.).

140

19 марта 1807 года.

141

То есть продиктовал. Бонапарт писал очень плохо и никогда не брал на себя труда написать хотя бы самое короткое письмо.

142

Вот письмо императора: «Господин Шампаньи, мы желаем поставить в Институте, в зале заседаний, статую д’Аламбера, того из французских математиков, который в течение последнего века наиболее содействовал развитию этой главной из всех наук. И мы желаем, чтобы вы сообщили это решение первому отделению Института, который увидит в этом доказательство нашего уважения и постоянного желания награждать и поощрять труды этого общества, столь важные для благоденствия и благосостояния нашего народа. Остероде, 18 марта 1807 г.».

143

Сама королева рассказывала мне об этом.

144

Это описание страданий королевы Гортензии нисколько не преувеличено. Вот что писал мой дедушка своей жене из Брюсселя, куда он сопровождал императрицу 16 мая 1807 года: «Вчера вечером приехали король и королева. Свидание с императрицей было тяжело только для королевы, да и могло ли быть иначе? Представь себе, друг мой, что она хоть и здорова, но находится в таком состоянии, в каком представляют на сцену Нину. Она думает только об одном – о своей потере, она говорит только о нем. Ни одной слезы, но холодное спокойствие, почти остановившийся взгляд, почти абсолютное молчание; а если она говорит, то ее слова раздирают душу тех, кто ее слушает. Если она видит кого-нибудь из тех, кто был когда-либо с ее сыном, она смотрит на него ласково и с интересом и говорит тихим голосом: «Вы знаете, он умер». Приехав к матери, она сказала ей: «Недавно он был здесь со мною, я держала его на коленях». Через несколько минут, заметив меня, она делает мне знак приблизиться. «Помните ли вы Майнц? Он играл в комедии вместе с нами». Она слышит, как бьет десять часов, и, обращаясь к одной из своих придворных дам, говорит: «Ты знаешь, он умер в десять часов». Вот какими словами прерывает она свое молчание. Вместе с тем она добра, умна, рассудительна: она прекрасно сознает свое состояние, даже говорит о нем. Она счастлива, «что впала в бесчувственное состояние, иначе страдала бы еще больше». Ее спросили, взволновала ли ее встреча с матерью. «Нет, – отвечала она, – но я довольна, что вижу ее». Ей сказали, что мать очень огорчена ее равнодушием при свидании. «Боже мой, – вздохнула королева, – пусть она сердится, уж я такая». На все вопросы, не касающиеся ее горя, она отвечает: «Мне все равно, как хотите». Ей кажется, что она должна переносить свое горе в одиночестве, но она не желает снова увидеть те места, которые напоминают ей о сыне». Я предоставляю понимающим людям разобраться в этом и решить, не было ли некоторой аффектации в этом выражении горя со стороны бывшей воспитанницы госпожи Кампан. Как бы то ни было, это горе должно было тронуть всякого (П.Р.).

145

Луи Бонапарт сам назначил Деказа на довольно незначительную должность при дворе Мадам Мер. Его никогда не видели ни при дворе, ни в большом свете. Кто сказал бы тогда, что через несколько лет Деказ станет пэром Франции и любимцем Людовика XVIII.