Сам Коллинз любил пошутить:
«Что делать, я родился в шлюпке по другую сторону закона. И, клянусь, любой порт для меня тюрьма».
Капитану перевалило за шестьдесят, и из сего знатного сроку пятьдесят лет было отдано морскому разбою. Жюльбер знавал не хуже иных, какую память вырубил этот старик на берегах трех держав. Его звериные метины помнили и на русских редутах, и на английских пушных факториях, и в испанских пресидиях.
Трюмы его навечно провоняли потом и тленом «черного мяса»44, запахом опиума-сырца и забитого зверья, взятого на борт с разграбленных промысловых стоянок. Гелль всегда делал столь «заманчивые» предложения компаньонам, от которых никто не мог отказаться. Секрет был прост: на ценной бумаге появлялась либо необходимая печать, либо мозги упрямца.
− Эй, − бретонец вздрогнул, услышав голос капитана. −А ну, прибавь ходу, не то мы дотащимся через неделю.
За ручьем лес расправил плечи, заметно погустел и вытянулся. Тропа неожиданно растворилась в разглушье дикой смороды, орешника и волчьей ягоды. Насилу вырвавшись из колючих пут, они очутились на поляне. Посередине, за сиротливым хороводом горьких осин, чернела сокрытая от глаз разбойничья изба. Покосившаяся труба, разбитые ставни, содранная ветром истлевшая дранка. Морщинистые бревна всюду штурмовал изумрудно-голубой лишайник, словно обивая бархатом.
Пираты поднялись на широкое крыльцо. Капитан «Горгоны» ударил железным кольцом потайным стуком и прислушался.
Истлела минута, другая. Казалось, что в этом проклятом Богом доме никто не живет, как вдруг… в слепом оконце замерцал отсвет лучины, такой одинокий и зыбкий, что если б не шаги, он мог бы сойти за нечистое свечение на болотах, кое обычно заманивает заблудшего путника в гиблую падь.
− Что за черт?.. − тревожно пробубнил голос за дверью.
− По твою душу. Открывай, филин.
− А, это ты, Гелль, мать твою… − послышалось облегченное вздошье, загремели запоры, и взбухшая от влаги дверь со скрипом приотворилась. Колыхающуюся ночь прорезал узкий тускло-оранжевый веер света.
Перед ними, беспокойно вглядываясь в темноту, стоял широкоскулый с косматой бородой человек. Виду он был лихого, дикого: драные на каторге ноздри, засаленный армяк на наготное тело, ноги, забитые в бахилы из конской шкуры, и топор в руке.
Гости молча прогрохотали за ним через сени в горницу. Мужик вжикнул впотьмах вьюшкой, защелкал огнивом и споро раздухарил печь. Вскоре убаюкивающе сладко затрещали поленья.
Малость согревшись, Коллинз пристально огляделся. В разбойном логове всё было раскидано по углам и покрыто пухлым слоем пыли. У голбеца жался кособокий непроструганный стол, а возле него пара лавок. По закопченным стенам висели связки высохших лисьих и волчьих шкур, а между ними стальной гроздью − капканы. Левее, у оконца, вповалку были наброшены казачьи седла. Наметанный глаз Гелля признал их незамедлительно:
− Они? − американец криво улыбался.
− Оне самые, аки с куста, − дюжина, капитан.
Сели к столу. Мужик выложил крутобокий каравай черного, как земля, хлеба, шматок крупно нарезанного сала и пару раскроенных надвое, прямо в шкурье, луковиц. Добрым довеском на стол была водружена окатистая четверть водки, чистой и прозрачной, что христова слеза. Стукнулись кружки, пахуче и сочно захрустел на зубах лук; дым вирджинского табака в одной упряжке с дальневосточным самосадом заструился сизой вуалью над головами.
− Надеюсь, охота была удачной? Где Мамон и остальные? − Гелль медленно оттаивал, блаженно вытянув ноги, чувствуя, как по утомленному телу разливается тепло.
− Какб там охота! Щукинцы − окаянная сила − все дыры позатыкали, шкуру нагулять не дают. − Гаркуша зло хрупнул луковицей. − Жись-то у нас не чета вашей заморской − разгулу нет. − И, через отрыжку, наковырявшись в зубах, процедил: − А атамана сёдня не жди − не до тебя Мамону: своих делов подзахлеб. Корчевать должничков уехал…
Ноздри капитана затрепетали, рубец на щеке потемнел, но он сумел справиться и, потрепав бородатого по плечу, сказал:
ebooksa