Она не находила подходящих слов, а неподходящие застревали в горле. Маша легонько пнула ведро, и мертвое лицо на поверхности пришло в движение, губы будто расползлись в улыбке.
— Зачем? Лежать с вами на заднем дворе бабы Рябы? Бесконечно жаловаться на ужасную смерть? Ждать чего-то?
Н
Она подумала и кивнула.
— Наверное, да. Но я всё равно не понимаю… Почему нельзя было сказать об этом сразу?
— Это, блин, всё объясняет.
Маша тяжело вздохнула. Посмотрела на человека, привязанного к шведской стенке.
Она послушно приблизилась. Человек как-то весь сжался, выпучил глаза, заёрзал, насколько это было возможно.
— И я могу его снять?
В темноте шевелились силуэты. Ведьмы шептали что-то, многоголосно и неразборчиво. Им не терпелось приступить к делу. На то и ведьмы, чтобы снимать заклятия, верно? Маша набрала побольше воздуха в грудь, задержала дыхание, будто собиралась нырнуть, и прислонилась лбом к лбу Наташиного отца.
Она почувствовала влажный холод, запах пота, запах страха. Перед глазами забегали искорки. Чёрные силуэты мёртвых ведьм бросились к Маше и сквозь Машу, в чужое сознание, как по мосту на ту сторону темноты.
Человек шумно, с присвистом, вздохнул носом и задергался, натягивая слои скотча и верёвки.
А потом Маша увидела его безграничную любовь к бывшей жене.
Это была чёрная любовь, похожая на грязь — липкая, дурно пахнущая. Любовь через отвращение, через преодоление — такой любви не место в мире живых, но она есть. Её навязывают, ею шантажируют, околдовывают. В ней вязнут, как болоте, медленно погружаются и в конце концов захлёбываются или задыхаются от невыносимых миазмов.