Шаман

Запасы пришлось перераспределять, и сестра уговаривала Трэю поступить «по справедливости»: выдавать каждому одинаковое количество еды. По справедливости получалось, что на этих крохах не выживет никто. Если же кормить всех одинаково и досыта, то амбар опустеет уже к середине зимы. И Трэя поступила так, как подсказывал ей ум, а не сердце: она приказала давать достаточно лишь взрослым и подросткам, тем, кто казался уже сильным, чтобы охотиться и работать в поле весной. Детям, старикам и больным перепадало так мало, что они были обречены медленно угасать. Конечно, люди делили еду в семье поровну, но это уже был их выбор — Трэя берегла запасы и не обращала внимания на плевки и проклятья в свой адрес. Любой, кто пожелает, всегда был волен уйти, при этом получив трёхдневный паёк — но почему-то решились на это лишь несколько стариков.

Людей становилось меньше, и Трэя знала, что это её вина, она оправдывалась перед совестью тем, что большинство живы, могут добывать хоть какое-то пропитание, а не лежат обессиленные по лавкам и не кидаются обезумев на соседа. И все терпели — до одного дня.

Трэя давно уже начала подмечать, что кто-то подъедает запасы — но пропажа была такой малозаметной, что вначале подумалось на мышь. Поймать её в ловушки не удавалось, нор Трэя не обнаружила и потому сама затаилась среди мешков, надеясь узнать, из какого угла покажется вредительница. Вот только всё оказалось гораздо хуже: в полночь, когда вся деревня крепко спала, дверь отворилась и на пороге появился до боли знакомый силуэт. Первое мгновение Трэя сидела не шелохнувшись, не зная, как поступить, а после опомнилась — выскочила из своего укрытия, схватила сестру за руку, выволокла на улицу и подняла всех на ноги.

Это был несмываемый позор для всей их семьи, который Трэя не могла умолчать: её учили, что все тайное рано или поздно становится явным. Как будто она сама, голодавшая на деле не меньше других, пользовалась своим положением и ела за счет чьей-то жизни.

Утром у дома старосты состоялся короткий суд: даже не суд, а вынесение обвинения. Трэя изгнала свою сестру и её малолетнего ребенка, ради которого та и пошла на подобное, из деревни. И та, держа на руках обессилевшее дитя, единственное оставшееся воспоминание о погибшем муже, молча побрела прочь по занесенной снегом равнине — не имея ни малейших шансов выжить.

На этом всё и закончилось.

Никто не слышал, как рыдала Трэя той ночью, не знал, чего ей стоило это и прежние решения — но какая разница, если загублены жизни? Как она проклинала своего отца за то, что оставил её на своем месте, за то что вообще дал ей жизнь. Когда-то очень, очень давно, в невозвратной беспечной юности, Трэя мечтала не сидеть над книгами по указке родителей, а вместе с сестрой ходить на гулянья, надевать красивые платья и привлекать восторженные взгляды парней. Она завидовала младшей тогда, завидовала даже сейчас: у неё всё было, пусть недолго, пусть потеряно… Вместо ответственности за чужие жизни — широкая свадьба, любимый муж, свой ребенок. Вместо ненависти окружающих — сострадание и понимание. Вместо тяжелой жизни впереди и бесконечных угрызений совести — вечный покой рядом с семьей.

Хотя в последнем Трэя ошибалась.

Изгнание женщины с ребенком послужило последней каплей для других матерей деревни. Не всех своих детей они могли спасти, и с каждым ушедшим отчаянье и ненависть в них росли. А каждый муж, как известно, рано или поздно поддается разговорам жены. Очень скоро случилось то, чего так долго боялась Трэя: мужчины, с которыми ей было не сладить, из-за которых всё и началось, сплотились против неё. И одинокую дочь старосты некому было защитить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Её убили нелепо, не рассчитали сил, когда посреди ночи ворвались в дом — словно, не застань они Трэю врасплох, она могла бы сопротивляться. Но нет, сильная духом дочь старосты оказалась такой же хрупкой, как любая женщина — и ей хватило пары ударов, чтобы покинуть этот мир. Никто не рискнул заступить на её место: амбар был в первый же час разворован, и самые сильные получили еды сполна, а одинокие старики, в которых еще теплилась жизнь, остались и вовсе без пищи.

Но многие жили хорошо — какое-то время. А потом внезапно запасы иссякли, и как уже не берегли их, как не пытались есть меньше — это уже не спасло. Мужчины вновь стали на проверенный путь силы — и отобрали еду у тех, кто не мог сопротивляться или не успел схватиться за оружие. И опять семьи были сыты, пока кто-то умирал или уже был убит.

К весне из всей деревни осталось всего три семьи, но сажать было уже нечего. Да и некому: куча детей, неспособных даже идти за плугом, двое из трёх женщин на сносях, одна больна, и трое мужчин — слишком мало, чтобы вырастить урожай, до которого еще надо было дожить.

Дух Трэи остался в этом мире, мучимый раскаянием и чувством вины. Раз за разом она пыталась понять, как следовало поступить, чтобы избежать трагедии, чтобы все остались живы — и не находила ответа. И Артур, когда отыскал её, вначале принял за сумасшедшую, а после, поместив большую часть груза Трэи в шкатулку, избавив от постоянной боли — за учёную придворную даму. Но нет, Трэя просто оказалась умной и практичной, она быстро училась, приспосабливалась к новой эпохе и вела себя достойно и сдержанно. Что и говорить, она стала любимым призраком Артура, своеобразным советником, сопровождала его почти всегда и везде.

Не такая навязчивая и озабоченная, как Лита; не такая отчаянная и прямолинейная, как Жанна — но рассудительная и тактичная, недолюбливавшая всех мужчин, кроме него, близкая и наблюдательная — а потому наиболее опасная.

Жаль, очень жаль, если придётся возвращать Трэю к её ужасному прошлому.

14. Чужой праздник

Ксюша сильно волновалась, собираясь на день рождения Любы. Не потому, что ей было дело до самой виновницы торжества, а потому, что Никита ясно дал понять — его новая девушка должна произвести впечатление! «Невозможно понравиться Любе, — грустно думала Ксюша, разглядывая себя в небольшое зеркало в ванной. — Она же просто ненавидит всё живое!» Где-то внутри засела едкая обида на Никиту — пока даже неосознанная, вроде как беспричинная, а в голову упорно лез Артур: его внимательный взгляд, его губы, произносившие заветное слово.

— Парень, — вздохнула Ксюша, выуживая из рюкзака новый кружевной бюстгальтер. — Зачем ты учишь меня, зачем говоришь такое? Лучше б сам…

Она вовремя осеклась, вспомнив, в чьем доме находится. Она же приказала себе забыть… Да только как, когда Артур говорит такое!

— И всё равно, — упрямо прошептала Ксюша через какое-то время, вновь глянув на себя в зеркало — и начав стягивать элегантное платье. — Я не согласна другому теперь…