— Можем мы растопить печь? У нас осталось четыре спички, есть картонные коробки, стол, стулья, если мы сумеем разбить их.
Мы стояли друг против друга и топали ногами. Лампа печально светила в силу одной свечи.
— Но нет топора, — вздохнул Миккель. Лампа потухла.
— Простите, — сказал Миккель.
— Ничего.
Мы продолжали прыгать в полной темноте. Забавная, наверно, была картина, если бы холод не подавлял чувство юмора. Но кровь снова зашевелилась в жилах, и через полчаса мы уже так согрелись, что могли позволить себе немножко отдохнуть.
— Сейчас я найду одеяло, — пообещал Миккель и нашел. — Мы сможем оба завернуться в него?
— Должны.
На нас обоих были теплые пальто, и Миккель, когда вспомнил, куда положил, нашел шапку и перчатки, такие же теплые, как и у меня. Он поставил брезентовую раскладушку, и мы, завернувшись, будто в кокон, в одно одеяло, сидели, тесно прижавшись другу к другу, сберегая тепло. В темноте было трудно понять, о чем он думает, но время от времени по телу еще пробегала судорога, и мальчик вздрагивал.
— Я вчера уже отвез остальную постель в дом Берит. На санках.
— Жаль.
Это слово будто включило его мысли.
— Вы думаете, Арне разбился насмерть?
— Не знаю, — ответил я, но полагал, что разбился.
— Что мне будет за то, что я убил человека?
— Ничего. Вы только расскажите все, как мне. И никто даже не упрекнет вас.
— Вы уверены?
— Да.
— Я такой же негодяй, как всякий, кто убивает, — сказал он, но в этот раз в голосе не было истерии. Только взрослое признание своей вины и отчаяние. Я размышлял о том, возможно ли для мальчика его возраста за одну ночь постареть на десять лет. Ему стало бы легче, если бы он смог.
— Расскажите мне о Бобе Шермане, — попросил я и почувствовал, как он вздрогнул при этом имени.