Ефросинья из лесу черницы[3] в лопушке, как когда-то Улита, Илье принесла. Грустно улыбнулся Илья и сказал чуть слышно:
— Пошли, Господи, счастье рабе твоей Иулите и… рыжему, конопатому суженому ее.
А они будто услышали и на Ильин день пришли Илью с Днем Ангела поздравлять. А он им обоим, нежданно для себя, так обрадовался — до сумерек из избы не отпускал.
А в полях уже хлеб заколосился.
— Кукушек чего-то не слыхать.
— Да они, Илюша, житным колосом подавились, — смеется отец, — столько хлебу уродилось, прямо беда.
— Эх, не могу я тебе помочь, батюшка…
— Не кручинься, сынок! Столько добрых людей мне подсобить обещались — не счесть. Будем зимой с хлебом.
А вот Борис и Глеб — поспел хлеб. Все, даже дети малые, в поле. Один Илья в избе. Задумчиво крутит меж пальцев второй узелок на бечеве от креста, на то место настороженно поглядывает, где в прошлый раз святой Глеб стоял. Вдруг в свой день придет и спросит: «Ну, Илья, усмирил ли гордыню свою?» Что ответить?
В тревожном ожидании день мимо прошел. Только ночью Илья вздохнул с облегчением: не надо пока ответа держать, не готов еще…
Осенины в яркий сарафан землю вырядили, и настало бабье лето. Полетели неведомо куда, на темные воды или прямо на небо, журавушки, стрижи и касаточки, а ласточки, сказывают, сцепившись ножками, в реках и озерах от зимы прячутся.
— Всякому лету аминь, — вздохнула Ефросинья, — и у нас похороны на дворе.
— Да ты что, матушка! Какие похороны?
— Да не пужайся, Илюша, тараканьи. На-ка вот, выдолби в репке серединку. Мы в нее мух уложим и тараканов, сколь наловим, и будет им в этом гробу смерть на всю зиму[4].
— У этих горе, а у коров праздник — быки в гости пожаловали, — озорно щурится отец. — На весь Муром ревут от радости.
Листопад октябрьскую хлябь засыпать торопится, чтобы Божья Матерь свой небесный покров не на грязь постелила.
И когда в октябре Илья как-будто впервые увидел чудесное, блистающее на траве небесное покрывало, а на нем серебряную, от инея сверкающую иву, со страхом перекрестился, решив, что это сама Богородица во дворе стоит.
Торопливо вытирая нежданные слезы, глядел могучий Илья на это чудо и шептал:
— Матушка, матушка моя! Жизни за тебя не жаль…
Еще несколько долгих лет минули. Илье уж тридцать. Борода густая, темная, плечи богатырские, а в глазах свет, покой и мудрость. Эх, кабы ноги его каменные такими же податливыми стали, как душа. А душа его за эти годы много к Богу подвинулась.