Радик рассказывал подробно, в словах не стеснялся и произносил все легко. И слушать его не было стыдно даже сестре, молоденькой и строгой девушке, потому что не было в рассказе Радика криводушного бахвальства и грязи, а только ликующее изумление перед своей непропавшей мужской жизнью и надежда на будущую здоровую и потому совсем уже прекрасную жизнь.
По профессии Радик — матрос. В Атлантике плавал. «Селедку собирали» — так он говорит о своей работе. Но позвоночник сломал он себе не в морском деле. В отпуск приехал в Дом отдыха на перешеек. И почти что дожил свои двенадцать дней по путевке. На танцах класс показывал. Выпивал с ребятами. Девчонкам морские байки травил. Целовался. Учил флотские узлы вязать — удавки. Стучал в домино и волейбол.
Перед отъездом пошли гуртом сниматься. Толстолапая сосна росла возле приморской шоссейки. Нижний сук у нее был длинный и прям, как шлагбаум. Это Радик Лихотко придумал: забраться на сук — вот будет сильное фото! Забрались. Уселись и ноги поджали в обхват. И визгу, и смеху... Все девятнадцать поместились на суку. Радик последним, двадцатым. Сук треснул. Радику нужно было на самый кончик, туда, где лапы, иголки...
— Лучше бы на судне в трюм смайнался, я бы «москвича» получил у начальника пароходства. — Так говорил Радик в своей девятой палате, и в коридоре, и на лестничной площадке, когда к нему приходили друзья.
Устав от ходьбы и езды в кресло, Радик ложился к себе на кровать, но просто так лежать, не трудиться для своей будущей здоровой жизни он не умел. С помощью кого-нибудь из соседей он вдевал ноги в педали лечебного велосипеда. Велосипед был подвешен у ног над кроватью. Белый, с никелированными трубками, он был похож на широкую — для двойняшек — детскую коляску. Кто-нибудь крутил педали, потому что сам Радик крутить их не мог. Ноги его сгибались от движения велосипедных передач, и со стороны казалось, что вовсе не мертвые ноги, а только очень тощие и бледные.
— Вот так, — говорил Степан Юрьевич Ильменев, — натренируешься тут, а потом выпишут — сразу на велотрек. Чемпионом заделаешься...
Стремительно входил в палату профессор Корецкий и сразу заполнял ее своим голосом, белизной, чистотой и дородством.
— Красивая у тебя фамилия, Ильменев, — говорил Корецкий, — русская фамилия, хорошая, а сам ты барахлишь. Мог бы быть ах какой мужик! Ампир с мармеладом! Да. Разве можно с твоей болезнью курить и пить водку? Я все понимаю, дети мои, я сам прожил жизнь да-алеко не монахом. Но... кесарю кесарево.
— Жирный боров, — говорил Ильменев, когда профессор скрывался за дверью и оставлял по себе запах «Шипра», ощущение большого, здорового, холеного мужчины. Впрочем, говорил так Ильменев без злобы, даже восхищенно, вкусно причмокивая при этом губами.
Такой разговор о профессоре не нравился Петру Димову, бригадиру и парторгу цеха с завода имени Воскова. Он тотчас вступался:
— Корецкий — большой специалист. Что ты думаешь, так бы его поставили начальником отделения? У него в подчинении и профессора, и доценты, а самые сложные операции он всегда сам. Это нашего брата бабам дают резать, а что-нибудь ответственное — только Корецкий.
— Нашему брату хорошо, — говорил Ильменев, — у нас черепки с вентиляцией, в мозгах свежесть. Если бы не нужно получку женкам отдавать, из нас бы мыслители получились.
Брови у Ильменева начинаются высоко над переносьем и длинно, покато сбегают к вискам. Глаза, как мох на бору, сизые до голубизны, зрачки остры и точны. Подбородок торчит, даже кверху забирает, а нос маленький, загнут клювом. Губы розовые, все шевелятся, то дернутся в иронии, то смачно причмокнут.
Ильменев работает слесарем на Кировском заводе.
В тумбочке у него лежит похоронная — затерханная бумажка. В ней написано: «Старший лейтенант Степан Юрьевич умер от ран и похоронен в одиночной могиле, в деревне Малиновка Черниговской области».
Ильменев иногда прочитывает свою похоронную вслух, а иногда достает и глядит на нее молча.
На подходах к Днепру он командовал ротой. В последнем рывке, в атаке на предмостные укрепления его роту посадили десантом на танки. Броня была горяча и гладка: не ухватиться.
Тяжелый разгон, вздрагивание и жар машин передавались людям.
Снаряд разорвался позади танка. Осколком Ильменеву ссекло лейтенантскую фуражку, раздробило теменную кость. Он свалился, остался лежать мертвым. Танки и роту бросили с ходу форсировать Днепр.
Кто не признал его мертвым, кто подобрал и нес в медсанбат, в каких вагонах он ехал до города Балашова, Ильменев так и не припомнил. Документы его, может, забрали с собой ребята в той десантной атаке, а может быть, они вытряхнулись, когда его несли в медсанбат.