Первый урок на аккордеоне состоял в том, что жена Большакова дала мне схему аккордеонной клавиатуры. На каждой клавише было написано ее нотное название: до, ре, ми, до-диез, ре-диез, ми-бемоль... Жена Большакова сказала, что надо перерисовать схему, образец же непременно вернуть. На следующем уроке меня не спросили, выучил ли я, освоил ли нотную грамоту. Дочь Большакова, совершенно похожая на свою мать, дала мне ноты «Турецкого марша» Моцарта в переложении для аккордеона. Следовало переписать «Турецкий марш», а ноты вернуть.
К счастью, я помнил нотную азбуку с детства. Родители учили меня музыке, купили пианино «Красный Октябрь», наняли старозаветную, быть может, происходящую из гувернанток учительницу Лидию Ивановну. Я сопротивлялся музыке как мог, но Лидия Ивановна зарабатывала честно свой хлеб. Я долбил гамму за гаммой под ее неусыпным оком и научился читать закорючки на нотной бумаге, соотносить их с белыми и черными клавишами. Я разыгрывал этюды и детские пьесы Майкапара.
Мы играли с Лидией Ивановной в четыре руки. И уже дошли до «Турецкого марша». Но началась война, и в одну из первых бомбежек бомба попала в наш дом на Большой Московской улице. Пианино погибло. Уроки музыки прекратились.
... Я переписал «Турецкий марш» и выучил его наизусть на моем аккордеоне «Рояльстандарт». Музыку я заучивал, как учат стихи в начальной школе — строчку за строчкой, такт за тактом; не чувствуя целого, не слыша, не добираясь до смысла. Аккордеон тяжело дышал мехами. Я мучил его хроматическими гаммами, арпеджио, музицировал целые вечера, стучал пяткой в пол, как должно стучать аккордеонисту. Нижние жильцы приходили протестовать, но, видя мое усердие, не сердились.
Окошко мое выходило во двор, в квартире напротив, близко совсем от меня, жили две девушки. По вечерам, когда зажигали свет, я с интересом вглядывался в их жизнь. Но девушки редко смотрели в мою сторону, поскольку превосходили меня годами. Теперь же я садился с аккордеоном против окна, девушки глядели на меня и делали мне руками какие-то знаки.
Но я их не мог услышать, потому что наглухо затворял обе форточки. Моя музыка была ужасна — это я понимал.
Зато когда ко мне приходили Лешка-баянист и Мишка, я распахивал окно. Мишка брал мой аккордеон, вдевал руки в лямки — полный аккордеон доставал ему до колен. Мишка не знал нотной грамоты, но аккордеон у него в руках мог произвести все, чего хотелось аккордеонисту. Он играл вальс Штрауса «Голубой Дунай» и вальс «Дунайские волны». Он играл шахновскую «Карусель»: «Та-та-ри-та-ти-та-та-та-ти-тари-та-та»... Музыку слушал весь наш двор — глубокий колодец с хорошо резонирующими стенами. Двор думал, что это я играю. Меня хвалили, просили играть почаще. Я принимал похвалы, не пускаясь в излишние объяснения.
Когда я сыграл Большакову на моем аккордеоне — инструмент полагалось приносить с собой — выученный наизусть «Турецкий марш», он поднял очки на лоб и глядел на меня с изумлением. Спросил, не учился ли я где-нибудь прежде. Я сказал, что нет, не учился. Это обрадовало Большакова. Видимо, он отнес мои успехи на счет правильности своей системы обучения.
Большаков спросил мою фамилию и записал ее на бумажке. Он дал мне для переписки вальс «На сопках Маньчжурии». При вторичной нашей встрече Большаков опять поразился моим успехам в музыке, еще раз спросил у меня фамилию и записал. Большаков сказал, что скоро создаст из лучших своих учеников оркестр баянистов и аккордеонистов. Оркестр будет давать концерты.
Больше мне не посчастливилось повстречаться с моим учителем, хотя я ходил в его школу всю зиму, каждый месяц вносил за ученье пятьсот рублей. Учеба у Большакова шла впрок: к весне я выучил наизусть, кроме «Турецкого марша», танго «Счастье мое», вальс «На сопках Маньчжурии», фокстрот «Розамунда» и песенку «Под звездами балканскими».
Однажды, на Первое мая, меня пригласили играть на вечере в учреждение, где работал мой отец. Я играл, невзыскательные после праздничного стола сотрудники учреждения танцевали танго, вальс и фокстрот. Но когда меня попросили сыграть «Барыню», я оказался в затруднении: нот «Барыни» Большаков мне не дал для переписки. Пришлось позвонить баянисту Лешке, Лешка пришел с баяном, под его баян танцевали «Барыню». Вместе с Лешкой пришел и Мишка. В заключение вечера все пели под Мишкин аккомпанемент: «Прощай, любимый город! Уходим завтра в море. И ранней порой мелькнет за кормой знакомый платок голубой». Всем понравилась наша музыка. Но поскольку Лешку и Мишку не знали в отцовском учреждении, а меня знали, вся слава досталась мне. Сослуживцы отца говорили: «Какой молодец! Какой молодец!» Молодые сослуживицы провожали меня до дому. За игру мне заплатили сто пятьдесят рублей.
Весною можно было собираться в дорогу, в турне, в город Фрунзе. Но не исполненный вовремя план теряет подъемную силу. Я поостыл к нашему с Лешкой-пианистом и Пекой плану. К тому же Пеку куда-то забрали или куда-то выслали. Лешка-пианист остался на второй год в восьмом классе.
Летом на даче, на пляже я сразу влюбился в девушку старше меня годами. Одновременно с любовью возникла мука и ревность. Все старшие парни, получившие аттестат зрелости или хотя бы перешедшие в десятый класс, имели преимущества передо мною. Я перешел в девятый. Однажды на танцах в доме отдыха «Энергетик» мою любимую девушку увел куда-то аккордеонист, мужчина до неприличия старый — лет двадцати семи.
Танцы закончились ранее, чем обычно.
Поздней ночью, не в силах заснуть, я взял аккордеон и отправился к даче моей любимой девушки. Играл под ее окошком вальс «На сопках Маньчжурии» — что было силы растягивал мехи. Аккордеон охальничал, рявкал, разрывал, растаптывал ночную тишь. Я издевался над музыкой, над моей несчастной любовью. Страдал и гневался, вякал, фальшивил. Но выразить музыкой гнев, страдание, боль не умел. Преподанная мне Большаковым, его женой и дочерью музыка была недостаточна для выражения моих чувств.
Утром я не пошел на пляж, решил серьезно заняться аккордеоном, развить пальцовку и превзойти в игре аккордеониста из дома отдыха «Энергетик».
Сразу приступил к исполнению этой программы. Стучал пяткой в пол, разыгрывал арпеджио, гаммы. Не слышал, как в комнату ко мне вошла моя девушка. Я сидел у окошка, спиною к двери. Она пришла и прижалась ко мне. Я ощутил затылком, ушами прохладу, тугую наполненность, свежесть и негу ее груди. Неземное, внезапное счастье охватило меня. Аккордеон пискнул. Я вынул руки из лямок.
— Куда же ты вчера исчез? — спросила девушка. — Я только отвела Юру, аккордеониста, к нам на дачу и сразу вернулась. Юра — муж моей двоюродной сестры. Он не знал, что мы тут отдыхаем. Он в городе часто у нас бывает, мы с ним большие друзья... Хватит тебе тут пиликать. Пойдем-ка лучше на пляж.
Больше в то лето я не играл на аккордеоне и очень отстал от Лешки и Мишки. Лешка работал лето в пионерском лагере баянистом. Мишка работал аккордеонистом. Они научились играть «Карусель» втроем: аккордеон, баян; широкогрудый здоровяк, семиклассник Лева Лохвицкий подыгрывал им на трубе. Они играли «Карусель» по слуху, без нот.
Иногда они приходили — трио — ко мне репетировать «Карусель». Весь мой дом, весь мой двор наполняла скоро бегущая, кружливая, ухабистая музыка.