— Я не собравши дак... Вещи-те у меня на квартире оставлены. — Даргиничев больше не слушал ее. Он поворотился к прибывшей на берег женщине, тоже в черном жакете и сапогах, тоже в сером суровом платке, с выражением просительного несчастья в глазах.
— В контору я к вам собралась, Степан Гаврилович, — сказала женщина, — да вот, вижу, вы здесь... По личному вопросу...
— А в конторе меня искать бесполезно, — сказал Даргиничев, налегая на «о», морща лицо в улыбке. И повторил: — Искать меня бесполезно в конторе... Волка ноги кормят. Мы как волки работаем. Затемно встанешь — гимн играют по радио. Вечером возвращаешься домой, сядешь к столу покушать — опять слышишь гимн. Только один гимн слушать и есть время. Всегда одна музыка. Ну что ты будешь делать? Беда! — Даргиничев засмеялся. Большеносое, лобастое, с грубо тесанным подбородком, с бледными, слегка вывороченными губами, с высокими залысинами, лицо его засветилось простодушной веселостью.
Женщина слабо, натужливо улыбнулась:
— Да, конечно, столько на вас ответственности... Я к вам хотела насчет Аркадия, сына... Совсем отбился от рук.
— Аркадий старший у вас? Высокий такой парнишка... Помню, помню. — Даргиничев улыбался. — В самодеятельности он участвовал в школе. На такой штуковине играл, будто гвозди молотком заколачивал... Я у них был приглашенный на вечер... Как же, помню.
— На ксилофоне он увлекался, — сказала женщина. — забросил теперь. Десять классов закончил, подавал в индустриальный техникум документы, по конкурсу не прошел... Дак ведь как было пройти, если на уме одна гулянка. Пьяным домой приходит. В клубе в драке участвовал. Не он, правда, дрался, но тоже забрали его в милицию, ночь продержали. Муж говорит, пущай ему там ума дадут, а я сама не своя... Штукатуром устроился на стройучасток, месяц отходил и бросил. «На какие ж ты деньги пьешь-то, бессовестный?» — я его спрашиваю. А он только смеется, совсем обнахалился, словно как и не наше дитя...
— Вы его пошлите ко мне, Вера Михайловна, — сказал Даргиничев. — Я с ихним братом умею договориться. Они меня будут слушать. Я с ним переговорю. Курсы кранистов у нас на фабрике с первого ноября начинают работать. Направлю его туда. В жизни пригодится. Народ на фабрике хороший. Трудолюбивый народ. Пригодится в жизни... Можно бы в лес, но там бесконтрольности больше. На фабрике спаянный коллектив.
— Когда ему к вам прийти-то, Степан Гаврилович?
— А чем скорее, тем лучше. Найти меня трудно бывает. Пущай поищет. Если надо, найдет. Найдет, если надо.
— Спасибо, Степан Гаврилович. — Женщина поклонилась Даргиничеву.
— Придумаем что-нибудь, — сказал он. — Не позволим парню свихнуться. Пущай заходит ко мне. — Сел в машину и укатил.
Дорога шла чистым бором. Ее ровняли грейдером, но лесовозы опять пробили глубокие колеи, гравий шуршал по днищу машины. Дорога была пуста, проселок. Дорога была мягка, по веснам ее развозило, дорога текла, исчезала в ручьях. В апреле на ней урчали трелевочные трактора — Даргиничев посылал их с лесоучастков на Вяльнигу, Кыжню, Шондигу, Сяргу — на срывку леса. Трактористы в дороге съезжались к скамейкам-курилкам, сносили в общую кучу хлеб, сало, консервы. Они глушили моторы и слышали шуршание льда на реке, разноголосицу живо бегущих ручьев. В свежезеленом лесу пытали свои голоса дрозды и кукушки. Потом трактористы рушили силой машин высокие кладки леса. Лес падал со стоном в воду и плыл вперемежку со льдом, с отраженными облаками. На излучинах лес погоняли баграми рабочие Вяльнижской сплавконторы. Ребятишки и жены рабочих таскали — по чурке — дрова из штабелей, кидали их в реку. Крутились на берегу собаки, лопотали младенцы, летели брызги. Лица у всех становились смуглы от пекучего солнца.
Приплывал водометный катер, все знали, что это прибыл директор или директорский сын Георгий, наследник, начальник производственного отдела, настырный парень, поменьше ростом, чем батька, пониже, непьющий, в кожаных сапогах и черной кепке с большим козырьком.
Когда спадала вода, Даргиничев посылал на размытую, выбеленную дорогу самосвалы с гравием. Ворчал про себя: «Упрощение... Технику гробим, а на асфальте сэкономить хотим».
Он ехал по магистральной лесной дороге поздней, измученной дождями осенью, но дорога держала, впечаталась в моренные пески, утвердилась. Вдоль дороги стояли столбы с многорядными проводами, и Даргиничев думал, что все это он, председатель межколхозного совета по электрификации, все он, все идет от него. «Сколько наработали — ужас», — думал Степан Гаврилович.
Машина забуксовала немного в размешанных колеях на подъеме, но вылезла, побежала деревней. Отдельно от деревенского порядка белел новый сруб, подведенный под стропила... «Ишь ты, лесничий спроворил себе хоромы, — подумал Даргиничев. — Так бы в лесу работал, как у себя на усадьбе... Недодумано что-то с этим лесным хозяйством...»
Лесничих Даргиничев не любил. Он говорил с трибуны, и просто так, приходилось к слову, что зря отделили лесхоз от сплавной конторы, что у лесхоза ни техники, ни людей. «Лесничий на мотоцикле в лес укатит, поллитру разопьет на лужайке, вот и вся у него забота. Отдачи от них никакой. Только палки вставляют в колеса. Волынят с отводом лесосек. За техникой все равно ко мне же бегут. Без техники не подступишься к лесу и лесопосадок не произведешь... Одно упрощение получается. Я бы лесничества все разогнал, лесничих передал в штаты лесозаготовительных предприятий. Пущай бы узнали, как план в лесу выполняют. Порастряслись бы немножко...»
Деревня была хороша. Не поселок-времянка на лесоучастке — деревня, старое село Островенское. Избы обшиты вагонкой, все повернулись лицом к реке. Высоко на фасадах — по пять окошек. В палисадниках рябина, сирень, смородина. На шестах повешены мережи. Источенная дождями до седины часовня со шпилем. Полыхающие охрой кладки ольховых дров. Собаки выкатывались из-под изб, совались под самое колесо, голосили и, справив долг, отставали.
Даргиничев повернул в проулок за скотным двором: унавоженной, растоптанной копытами грязью проехал на береговую дернину, остановился против высокой, как вся деревня, грудастой избы под железом, отворил калитку, громыхнул сапогами по крашеной лестнице, чуть пригнулся в дверях.