— Сергей Миронович Киров меня с этого завода на учебу направил, — продолжал Алексеев. — В числе парттысячи. Окончил рабфак, потом Политехнический институт, и — в совхозы. Поволжье, Казахстан. Всю жизнь строил совхозы. Думал — все, отстроился. Последние годы в главке механизации работал, в Москве. Нет, говорят, товарищ, еще за тобой один совхозик, Кармановский. Да. А жена — ни в какую. Целая драма. — Директор помолчал и закончил вдруг свою мысль неожиданно: — Прекрасное может выйти хозяйство!
— Тяжелое это дело, — сказал Малиевский.
— Дело нелегкое, конечно. И знаете, между прочим, вы тут тоже кое в чем виноваты. Не вы лично, а вообще кино, да и газеты. Год назад мы начали поднимать здесь целину. Что же, у нас показывают это по-настоящему, как Шолохов, скажем, написал бы? Вот вас прежде всего интересует в совхозе гармонь. А мой заместитель уже сулит людям танцплощадку. Все это будет, я сам за это, знаю. Не такой уж я закостенелый. Но представьте себе, приезжает сюда, допустим, Вася Шмаринов из города Ялты. Что он знает о целине? А тут лес валить надо. И ботинки текут. И пьяный нормировщик, и черт знает что еще. Вот и понесло Васю и закрутило. Он этого не ждал и этому беспорядку сопротивляться не умеет. Понимаете? Энтузиазму у него на троих, но ведь в лесу без рукавиц работать невозможно. Рукавицы эти могут ему весь свет застить. От этого нельзя просто так отмахнуться. Гармошками разными тут дела не поправишь. Люди хотят быть счастливыми, и сейчас, сегодня, а не только в будущем. Ей-богу, за этим они сюда и ехали.
Алексеев замолчал.
— Да-а, — неопределенно протянул Малиевский и вздохнул.
Алексеев не дождался ответа, заговорил снова:
— Я вот вспоминаю военную кинохронику, такую, где была война, а не театральные баталии. С каким волнением мы смотрели на это тогда, в сорок втором, сорок третьем, да и теперь тоже. А тут смотришь иной раз киножурналы о целине, и, ей-богу, зло берет. Будто мы только и делаем, что улыбаемся да на гармошках наяриваем.
Малиевский вяло поддакнул. Не хотелось ему спорить. Он стал засыпать, прислонясь к теплому боку Сани Суконцева.
Утром слышно, как поют в околке за Турундой тетерева. Утро морозное, розово-белое. Все вокруг звонко, ясно и хрустко. Березки, ко вчерашнему полдню взмокшие от солнца, сникшие, вновь распушились, не шелохнутся, белеют завороженно, искрятся в инее.
Люди ходят, хрустят сапогами по насту, смеются, стучат топорами, пускают моторы машин. Все это бодро, ладно и споро звучит в розовом, чистом свете утра.
Вот прошел Саня Суконцев. Он несет связку сапог, ведет за руку самого юного новосела — Витьку. Вон Малиевский целит камерой в завороженные березки. К совхозной конторе подошел бензовоз. Из кабины вылез Гельбак, в старом полушубке, в серой бараньей шапке. Лицо у него усталое, грустное. Он вошел в контору.
Там уже сидит Алексеев, выбритый, в свежей рубашке и галстуке, с суровым, замкнутым выражением на лице. Он всего два часа как приехал с делянки.
— Ужас, что делается, — сказал Гельбак директору. — Тут без вас были жалобы. Парторг наш на семинаре. Никого из руководства нет. Пришлось мне на карьер съездить. Знаете, у меня осталось тягостное впечатление.
— Да? — сказал Алексеев. — Не легко, конечно. Так как же все-таки? Когда мы получим камень на стройку?
Гельбак развел руками.
— Мне думается, надо создать комиссию с участием общественных организаций и дирекции, разумеется, и отправить ее на карьер для наведения порядка... Да, кстати, Николай Павлович, я слышал на карьере кое-что нелестное для вас. Это я так, по-товарищески.
Алексеев вдруг покраснел.
— Я требую работы, — сказал он, с трудом сдерживая голос. — Прежде всего работы. Иначе совхоза не построить. Вы можете усвоить это? Разве время сейчас играть в комиссии, когда до начала сева остался какой-нибудь месяц? Что же вы сами не навели порядок?
Он встал, надел пальто и, открыв форточку, крикнул шоферу:
— Готовь машину. Сейчас поедем на карьер.