Он обратился к парню в бушлате:
— Вот товарищ Малиевский решил снять тут одну сценку. Просто эпизодически. «После работы» — так, что ли, будет называться?
— После работы мы все для кино подходим, — сказал парень. — А вот лучших наших ребят товарищ оператор почему-то обошел своим вниманием.
— Так нет, вы не поняли, — сказал Гельбак. — Это же не для доски почета. Просто, чтобы охарактеризовать ваш быт.
— Ребятки! — крикнул парень в бушлате, повернувшись к недостроенному дому, где только что работал сам. — Аврал! Будете в кино сниматься.
«Ребятки» словно только и ждали такого сигнала: спрыгнули с крыши, повылазили из окон, в ватниках нараспашку, в заломленных шапках, смуглые от солнца, и пошли к Малиевскому широко, поспешно и весело.
— Вот видите, — оказал парень в бушлате. — Эта бригада за два дня построила пекарню. Благодаря чему мы тут живем с вами и хлеб жуем. Глядите, какие орлы. Вот кого нужно на экране показывать.
— Что вы все мной руководите? — обиделся Малиевский. — Я же не даю вам советов, как гвозди забивать.
Он стал снимать фильтр с объектива, — решил уйти, чтобы проучить всех этих людей, помешавших его работе. Но что-то его удержало. Ребята стояли вокруг, глядели с усмешкой, с любопытством, с почтительным ожиданием — кто как. Малиевский вдруг понял, что никого ему тут не проучить. Он остановился, глянул на солнце, прикинул силу света и снова стал надевать фильтр на объектив...
Степная наука
Сережин идет по степи и поет в такт своим шагам сочиненную им самим глупую песенку:
Шаги у Сережина широкие, на ногах резиновые сапоги, на голове кепка, в кармане фотоаппарат; он увесисто хлопает по ляжке при каждом шаге.
Лицо у Сережина маленькое, глаза веселые, а нос большой и чуть-чуть свернут влево. Сережину двадцать четыре года. Он только начал работать в газете, а до того учился пятнадцать лет. Изучал науки.
Ему идти и идти. Может, до Поспелихинского зерносовхоза двадцать километров, а может, семь. Неизвестно, сколько. Степь пустая. «Кто ее распахал? — думает Сережин. — Когда это все успели?» Распахали дорогу. Хорошая была дорога, мягкая для ног. Теперь ее нет. Надо идти пахотой. Вязко. И все-таки хорошо идти пахотой. Надо ее одолевать: чувствуешь свои ноги, что они не так просто, не зря, что в них есть сила. Снова явилась дорога. Как-то она вывернулась из-под плуга. Речка Алей пробила в степи глубокое русло. Степь по кусочку падает вниз, в Алей; обрыв черствый и бурый. Сережин поет новую песенку:
Ее сочинил поэт. Сережин идет и тоже сочиняет все подряд. «Не держи ты меня, не держи, — сочиняет он в такт шагам. — Я люблю вот такую жизнь...» Эти слова он обращает к своему редактору. Иногда слова ложатся в рифму, иногда нет. Ему хорошо идти по степи. «Мне здесь место, — думает он. — Здесь...»
Степь пахнет под вечер сильно и влажно. Это запах весенней земли, подсохшей за день, припудренной пылью. И лекарственный запах воды, идущий с низких соленых озер. Это дым, ползущий над степью, и пыль, и прель соломенных копен, и сладкий привкус хлебной стерни.
Сережин устал. День кончается. Где он, совхоз? Нет конца плоской пустой земле. Алейская степь... «Зачем я пошел пешком? — говорит себе Сережин. — Дождался б машину и ехал, меня бы свезли в совхоз. Не устал бы и степь точно так же увидел...»
В совхоз он добрался только к ночи. И тут же куда-то поехал...
Лошадь бредет в темноте, и не понять, ровным местом бредет или краем бездны? Куда бредет? Рядом с Сережиным бригадир первой молодежной бригады. Это он позвал Сережина к себе. Отказаться было нельзя. Ехать гораздо лучше, чем жить неподвижно. А тут еще лошадь ржала тихонько во тьме, просилась в дорогу. И звезды на небе, и бричка, и вежливый бригадир.
Бригадир — долговязый, нескладный парень. Родом он из Одессы. И к тому же пьяненький. Болтает вздор. «У нас, говорит, поживете недельку, ознакомитесь...»