III
От воды и Духа
(1)
Я не бывал в диком Уэльсе, как называют северную часть этой страны, – только смутно помнил, что оттуда происходят мои предки Гилмартины. Мне знакома лишь граница Уэльса с Англией – как-то школьником меня привезли туда на выходные. Почему же я сразу узнал этот горный пейзаж – причем с такой уверенностью, будто мне показали Италию или Францию, хорошо известные мне страны? Но как только на экране появились кадры третьего фильма фестиваля Гоинга и второго фильма моего личного, как я уже уверился, фестиваля, я тут же понял, что это дикий Уэльс. Я сижу рядом с Гоингом, невидимый и неощутимый, и жажду узнать что-нибудь еще о судьбе Анны Гейдж и ее детей. Этот фильм, судя по всему, современный, так как сквозь название и титры просвечивают сцены действия. Но как и раньше, этот показ, несомненно, предназначен лично для меня; Нюхач смотрит что-то совершенно другое. Его фильм – совершенно удивительная вещь под названием «Тени забытых предков», работа великого советского режиссера и диссидента Сергея Параджанова. Но в том, что вижу я, нет ничего от России. Без сомнения, это Уэльс. Есть ли тут какая-то скрытая связь? Неужели мне показывают фильмы, каким-то образом приспособленные к моим посмертным нуждам? Похоже, что так. Другого объяснения я не вижу.
(2)
Первые сцены фильма изображают совершенно ужасную погоду. Мы на горном перевале, окруженном чернейшими утесами из аспидного сланца; по ним яростно хлещет дождь, гонимый то туда, то сюда своенравными порывами сильного ветра. Над горами – сумерки, но на перевале уже настала ночь. Все это сопровождается музыкой; композитор явно дал себе полную волю, но буйство оркестра – всего лишь аккомпанемент к буйству погоды. Гром грохочет и отражается эхом от грифельных склонов ущелья, через которое проходит тропа – кажется, лучше приспособленная для горных баранов, чем для людей. Но я… да, я кое-как различаю очертания одного путешественника, пешего; он бредет, спотыкаясь в темноте и ища опоры для ног там, где дорогу когда-то покрывали ныне смытые водой щебенка и тонкий слой почвы. Время от времени путник сбивается с тропы, но далеко не уходит, поскольку путь слишком узок и стеснен крутыми стенами, по которым могла бы подняться лишь горная коза.
Путешественник промок до нитки. Его фризовый плащ пропитан водой, а с широкой треугольной шляпы, примотанной к голове длинным шарфом, льется через все три шпигата. На нем кожаные гамаши и крепкие сапоги, но они так же тяжелы от воды, как и плащ. Кто он – храбрец или просто отчаявшийся человек? Если он сейчас же не найдет укрытия, то погибнет в этой буре.
Но вот, кажется, укрытие? Это, должно быть, деревня или небольшой поселок – единственная улица, на которой стоят штук девять домов; таких жалких лачуг этот опытный путешественник не видывал во всех своих скитаниях по Уэльсу. Он подходит к одной хижине, к другой, но везде выбиты даже те редкие окна, что когда-то были проделаны в грубых каменных стенах, и нигде не видать ни единого признака жизни.
Не видать, но, кажется, слыхать? Из одной унылой полуразрушенной хижины доносится звук, и, приблизившись, путешественник узнает его. Кто-то играет на арфе.
Я вздыхаю. Неужели это очередной фильм, в котором валлийцев изображают чрезвычайно музыкальным и поэтичным народом, смягчающим тяготы своего бытия песнями о любви, доблести и мечтах? Слава богу, нет. Арфа бренчит, и под ее аккомпанемент кто-то поет похабную песню, повествующую о мерзкой похоти и грязных желаниях плоти, и каждый пошлый намек, каждое непристойное слово сопровождаются взрывами хохота. К своему глубокому удивлению, я понимаю этот древний язык – даже предъявленный мне лексикон, место которому в сточной яме. Я говорю себе, что загробная жизнь полна сюрпризов. Путник внезапно приостанавливается; похоже, он не уверен, сможет ли вынести компанию, которой приятна такая песня. Но очередной порыв ветра чуть не сбивает его с ног, и он понимает, что выбора у него нет. Он нашаривает кожаный ремешок, приподнимающий деревянную задвижку двери; ветер с грохотом распахивает дверь, и путник вступает внутрь.
(3)
Это явно постоялый двор, но такого сурового приюта человечество не видывало с тех пор, как трактирщик отказал в ночлеге Марии с Иосифом. Помещение невелико и освещено лишь жалким огнем очага; но оно битком набито людьми, и в нем тепло – не столько от очага, сколько от их тел.
Арфист, он же певец, обрывает грубую песню на середине строки; он стар, чудовищно грязен и, очевидно, слеп, так как глаза у него прикрыты кожаным козырьком. Все остальные гости – человек десять или двенадцать – крупные мужчины, глядящие на нашего путника с мрачным недоверием. Это валлийские горцы; в них нет ничего примечательного, кроме того, что все они рыжие – не морковного цвета, распространенного во всех кельтских странах, но темно-рыжего, который, если их отмыть, можно было бы назвать каштановым.
– Позволено ли мне будет здесь укрыться? – спрашивает путник на вежливом валлийском. – Ночь весьма непогожая.
После долгой неприветливой паузы один из собравшихся отвечает:
– Может, позволено, а может, и нет. А ты кто такой будешь?
– Я путешественник, иду по делам своего господина. Меня звать Томас Гилмартин.
– А кто такой этот твой господин и отчего посылает тебя в такие места в такую ночь? – спрашивает самый крупный из собравшихся, великан даже среди этих горцев.
– Мой господин – Господь наш Иисус Христос, и я пришел сюда, как прихожу всюду, чтобы делать Его дело, которое никогда не кончается, – отвечает путешественник безо всякого страха.
– Не слыхал про такого, – говорит великан. – В наших краях у него земель нет.