Вторжение

Хотя и освободился от догматизма, освоил в Том Мире законы диалектики. Когда нет ничего святого у людей, не приобрести вам, товарищи дорогие, и общечеловеческие, понимаешь, ценности, за которые так на словах ваши суперрадикалы ратуют. Когда в программе «Взгляд» миллионам людей одновременно показывают презерватив в банке с огурцами, о каком при этом самопожертвовании во имя Отечества можно вести речь?!

— Вам и про банку с гондоном известно? — удивился писатель.

— Мне известно все, — отрезал Сталин. — И про заигрывание с педерастами, с лесбиянками, прочими, понимаешь, извращенцами тоже… Нашли себе мучеников! Тьфу!

Вождь резко отворотился и в сердцах сплюнул в сторону.

— «Чем дальше — все хуже, хуже, все тягостней, все стальней, — проговорил Станислав Семенович, — и к счастью тропинка уже, и ужас уже на ней. И завтрашнее — безнадежность, сегодняшнее — невтерпеж; увы, я мечтатель прежний, за правду принявший ложь…»

— Хороший был поэт, — откликнулся Иосиф Виссарионович. — Непонятый, к сожалению, публикой, а нами, большевиками, вообще изъятый из употребления. Многого мы тогда не понимали, не ценили, увы… Разрушили… до основания, понимаешь, а затем… Вот именно — затем. Потом, когда-нибудь, значит.

— До сих пор толком не построили того, о чем мечтали, — заметил писатель.

— Кое-что мы, безусловно, свершили. Ладно, это беспредметный разговор, вам он, наверное, в зубах навяз. Мне тоже… Ведь мы, бывшие, и там, в Другом Мире, спорим. Еще как спорим!

Вождь помолчал немного.

— А стихи я тоже писал. И как будто бы неплохие. Первые посвящал маме, Екатерине Георгиевне, она у меня крестьянка из села Гамбареули, в девичестве Геладзе. Строгая, понимаешь, женщина… До сих пор побаиваюсь ее. Теряюсь, понимаешь, когда начинает выговаривать мне за мои промахи. Помню, привез ее в тридцатые годы в Москву, поразить думал, пусть почувствует, какого великого человека произвела на белый свет Екатерина Георгиевна. И что же она мне сказала? «Я мечтала, Иосиф, что сын мой вырастет скромным человеком…» Вот и все. Других слов для вождя всех времен и народов у нее, понимаешь, не нашлось.

— Теперь-то вы наверняка согласитесь с ее словами, — не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Станислав Гагарин.

— Я и в те дни понимал, что мама абсолютно права, — проговорил со вздохом Иосиф Виссарионович. — Но тогда, понимаешь, обидно было. И еще упрекнула: очень ты русским хочешь быть, Иосиф. Ничего грузинского в доме не оставил, все искоренил, мои внуки родной язык не знают. Но почему ты считаешь, мама, говорю ей, что родной язык Василия и Светланы тот, на котором говоришь ты? У них, мол, и мать русская… Может быть, ты и прав, отвечает, но каково мне слышать, как Вася говорит сестре: раньше наш папа был грузином. Вы не считаете, молодой человек, что нам пора бы и поужинать. В самолете нас так и не покормили.

— Сейчас схожу и загляну в бэтээр, там возможно есть бортовой паек, — сказал писатель. — Только я вот что хотел спросить… Скоро сутки, как мы вместе, но демонического начала в вас не обнаружил. Нормальный вы человек, товарищ Сталин. Конечно, вы не тот кремлевский затворник, о котором знаем по бесчисленным теперь книгам, свидетельствам тех, кто знал того Сталина, документам и просто досужим вымыслам. Чему-то можно верить, другому — нет.

Сейчас налицо психологический парадокс. Я не могу вас отождествлять с тем вождем, тем более, теперь вы из трансцендентального, потустороннего мира, то есть, вы уже умерли, воскресли, приобрели сверхзнание и так далее. Но, видимо, не откажете мне в праве спросить… Какой был смысл в таких безграничных репрессиях, погубивших миллионы, десятки миллионов людей? Для чего столь вселенский масштаб?

— По условиям эксперимента, понимаешь, надо было довести испытания народа до предела, довести идею социализма до абсурда. Именно такому направлению были подчинены исповедуемые нами принципы.

— Позвольте! — вскричал Станислав Гагарин. — Вы произнесли слово эксперимент… Не означает ли ваша оговорка, что не только там, в вашем искусственном мире на Звезде Барнарда, но и здесь, на планете Земля, ставился чудовищный, изуверский опыт над многомиллионным народом? Может быть, и эти чересчур жестокие семьдесят лет суть коварная затея ломехузов?

Товарищ Сталин загадочно ухмыльнулся.

XVI. ИЗ СТАТЬИ «КАКАЯ ДЕМОКРАТИЯ НАМ НЕОБХОДИМА»

…Был ли сам Сталин жертвой того, что по его злой воле — его ли? — случилось? И да, и нет.

В житейском, обыденном смысле Сталин не пострадал, ибо сам находился на острие пирамиды. Правда, пострадали почти все его близкие — жена, старший сын, дочь, родственники «по закону», со стороны Алиллуевой. Или были отравлены идеями Сталина, как, например, младший сын, что в конечном итоге можно считать моральным ущербом для личности.