— Лучше всех! — говорю я. — Останься здесь, Лэйви. Будь умницей. Останься.
До него доходит не сразу. Папсю рывками таскает по комнате чужая тетя. Лэйви — добрый мальчик, храбрый мальчик и очень хочет помочь.
Но я улыбаюсь, киваю.
— Папся сегодня
Лэйви в общем-то слушается папсю.
Слава богу.
— Нет, Уильям. Заставь его пойти, — рычит Лу. Негромко. Что это? Неужто в ее голосе пробивается паника?
— Нет.
Она вздыхает.
— Столько других детей. На чьих глазах сжигали в печах матерей. От кого отцы ушли на войну и не вернулись. Столько беспросветной глупости. Напрасных жертв. Несправедливости. Ты готов лишить этих детей воздаяния? Превратить их последнюю мысль, последний вздох в страдальческий вопль?
Задумываюсь. Прихожу к выводу: один я погоды не делаю. И не знаю, как ответить. Пока.
— Прости, — говорю я. И смеюсь. Сипло, задышливо. Ведь Лу раскрошила мне кусок дыхательного горла. — Но… да.
— Прекрати! — вскидывается она. — Это неуважение. К детям. Не к этим. Не к твоим… мерзким отродьям. К настоящим детям. Мертвым.
Хохочу громче прежнего. Звуки такие, будто кто-то шоркает тупой пилой по железу, но я не унимаюсь. Лу цепенеет от ужаса.
— Как тебе это удается?
— Собор, — шепчу я. — Правила.
— О чем ты? — Она мотает головой. — Плевать.
Дерг! Мой спинной мозг лопается. Лу рвет его, как червяка о скобу.
Попытка не пытка.
Эта штука срастается.