— Врешь! — пискнула мавка. — Не человек ты! Людского духу от тебя не чую! Говори, кто такой!
— Как не человек?! — опешил летописец. — А кто ж я, по твоему?!
— Почем мне знать? Может, ты нежить какая!
— Сама ты нежить! — обиделся Лаврин. — Чего ты меня боишься тогда, ты ведь тоже от черта?
— А вдруг ты упырь! Ай! Не подходи! — мавка юркнула назад в осоку и присела, только испуганные глаза блестели среди травы. Ларвину стало неловко — ни за что ни про что напугал девушку.
— Да живой я, — успокаивающе сказал он.
— Как живой, если духу людского нет? Не буду я любиться с нежитью!
— Что значит — духу людского нет?
— А нет! Все мужики-человеки, что ко мне приходят, одинаково пахнут. Пряно так, духмяно, хмельно… А ты нет! Ты незнамо как пахнешь. Не подходи!
— Да я… — Лаврин едва не плакал. Хороша ведь девка, как маковка, и гребень не просила, и любить хотела — вишь, запах ей не понравился! Нежная какая!
Хотя… что-то кольнуло Лаврина изнутри — так всегда бывало, когда ему на ум особенно хорошая мысль соизволивала заявиться.
— Погоди-ка! — ахнул он. — Дух, говоришь, людской да от всех одинаковый? Пряный да хмельной?
— Кисло-сладкий, — жалобно уточнила мавка из осоки.
— Так это ж пиво! — хлопнул себя по лбу Лаврин. — Они ж все надираются для смелости, прежде чем к мавкам тащиться! А ты, бедняга, небось дальше своей оболони нигде и не бывала?
— Не бывала, — застенчиво подтвердила мавка. Лаврин вздохнул.
— Ну а что, коли запахло б от меня людским духом, взяла бы мой гребешок? — многозначительно спросил он. Мавка совсем засмущалась, даже глазенки потупила — блестеть перестали. Молвила тихонько:
— Взяла бы… только ты ж нежить… чур меня…
— Сама нежить, — беззлобно повторил Лаврин. — Жди меня, девица, скоро вернусь.
И, насвистывая, бодро зашагал к тракту.
— Сто девяносто пять, сто девяносто шесть, сто девяносто семь, — подвел черту Федот-корчмарь. — Трех монет для ровного счета не хватает.