Всему виной журналистский нюх. Я судорожно думал, в какую логическую обертку завернуть мою интуицию, чтобы Санек не попытался оторвать мне голову.
Поэтому, как только Муравьев переступил порог кабинета, я отозвал Санька в сторону.
— Очередной цирк, Шатов? — спросил он устало. — Не наигрались? Все, закончено дело. Идите домой, курить и спать. А утром придете на частичную чистку памяти.
— Да это ясно, — отмахнулся я, выглядывая через его плечо на неслышный диалог взглядов Муравьева и Насяева, — только не все так.
Санек вздохнул и велел выкладывать. Я принялся путано объяснять, но сбился, потому что рядом возникла рассерженная Анна, а за ней — бледная Ирина Алексеевна.
Анна принялась вполголоса стыдить меня, Муравьева бросилась к мужу, но тот лишь сдержанно отстранил ее, направляясь ко мне за обещанными объяснениями.
— Простите, профессор. — Я упал на стул. — Не могли бы ответить еще на пару вопросов? И, если позволите, я закурю.
— Курите, пес с вами, — бросил он, — хоть пляшите, только дайте нам, в конце концов, уйти домой.
— Скажите, когда вы узнали о саломарских камешках?
Валерий Петрович не мешкал с ответом.
— Сегодня, — отозвался он. — Когда вы показали мне господина Уроса. Сам не понимаю, как я мог упустить такое!
Я кивнул, соглашаясь, набрал номер дяди Брути и включил громкую связь.
— Дядя Брутя, — бросился я с места в карьер, — не здороваюсь, некогда. О чем тебя спрашивал профессор Муравьев, когда вы общались перед тем, как его забрали?
— Здравствуй, Ферро, — невозмутимо проговорил в трубку дядя, — он спрашивал о кулоне на шее Раранны. Говорил, что это важная улика. Я просил Салю передать тебе. Она что, забыла?
Я заверил дядю, что мама ни в чем не виновна, и отключился.
— Брут Ясонович что-то напутал, — произнес Муравьев с достоинством, — он плохо чувствовал себя при нашей последней встрече. Возможно, ему показалось.
— Возможно, — согласился я.
— Я могу быть свободен?
— Можете, — ответил Муравьеву Санек, — и прошу извинить Носферату Александровича.
Муравьев развернулся к двери. И я не выдержал.