Носферату

— Варианты? — повторил он, не поднимая глаз.

— Есть, — уже не так грозно сказал Санек. — Вы можете признаться в убийстве Раранны. Тогда мы отдадим вас как виновного, и вы займете место консула Саломары, согласно их юридическим странностям, которые эти пауки считают законами. Мы забудем о ваших прегрешениях, а вы будете делать то, что планировали, — поставлять в Россию саломарские полиморфы. В благодарность за помощь родине мы прикроем глаза сквозь пальцы на ваши прошлые ошибки.

— Прикроете глаза сквозь пальцы, — повторил с каким-то мазохистским наслаждением Насяев и добавил, махнув мягкой ладошкой: — Впрочем, Розенталь с вами, я согласен. Подпишу все необходимые документы. Видно, такова моя судьба.

Он продолжал бормотать что-то о покорности судьбе, пока Санек, на удивление — без единой ошибки, диктовал ему признание в убийстве. В таком деле признаваться абы как не позволят, как ни крути. Нашего брата, умного человека, так и тянет к языку художественному, образному, красочному, так недолго и правду сказать. В красивых завитках, как бы ни уверяли вас в обратном старики-классики, истины не скроешь. Сам не заметишь, как в сравнениях и метафорах вывернешь все нутро, и тотчас набежавшие зигмунды и карлы-густавы начнут копаться в твоей душе и со сладострастным причмокиванием совокуплять сознание с бессознательным. То ли дело благой и верный канцелярит, за железобетонными блоками которого можно скрыть все, что угодно: танки, армии, убийства и предательства, саму жизнь, оставив лишь ограниченный набор фраз, сухих, обкатанных на языке миллионов судей, приставов, адвокатов и оперов и доведенных до бессмысленности тысячекратным повторением. Это как построить фоторобот преступника, имея в руках только кубики Лего — можно и не пытаться.

Павел Александрович Насяев не хуже меня понимал, что художественность в его ситуации только во вред, поэтому покорно выписывал под диктовку громоздкие официально-деловые конструкции. Я с грустью подумал, что дело закончено.

Будет жаль расставаться с ним. Редко судьба дает возможность сунуть нос в такую славно сочиненную кашу, которую пришлось расхлебывать сразу нескольким службам.

Я с надеждой глянул на Санька, напряженно следящего за тем, чтобы профессор писал только то, что положено. Подумал, что неплохо было бы выпросить все же у этого майора Пронина эксклюзивчик, а то Михалыч выжрет плешь в моей шевелюре и не станет спрашивать, насколько я за последнюю пару дней помог родине.

Мне ужасно хотелось курить. Может, именно поэтому довольное спокойствие, которое должно было явиться с окончанием дела, все не приходило. Что-то тревожило меня, глодало, мучило.

Я бросил взгляд на Насяева, и в то же мгновение Павел Александрович поднял голову и посмотрел на меня. Взгляд у него был совсем не затравленный. В нем не наблюдалось и следа обреченности, покорности, о которой он столько твердил. Профессор казался — я опешил от этого открытия, — он казался довольным!

Каким-то образом мы умудрились сыграть ему на руку.

Он с самого начала собирался на Саломару! — понял я вдруг совершенно ясно. Обрывки фраз, детали, крошечные шероховатости, мешавшие мне считать это дело законченным, мгновенно всплыли в памяти.

Объяснять все это Саньку времени не оставалось. Я выбежал из допросной, провожаемый недоуменными взглядами профессора и разведчика, и набрал номер Анны. Телефон оказался выключен. Значит, следователь Берг все еще занята беседой с Муравьевыми. Позвонил Юлию.

Он даже не стал пререкаться, выслушал мои путаные команды и отбился. А я рванул по лестницам вверх из полуподвала, по дороге пытаясь узнать, где могу найти следователя по делам о преступлениях в области искусства Берг.

Уже влетая на второй этаж, я понял, что не успеваю. В дальнем конце длинного, заполненного людьми коридора я увидел крупную фигуру Муравьева. Они с женой шли к лифтам. Анна уже попрощалась с ними и торопилась назад в кабинет, разобраться с формальностями и наконец завершить свою часть дела.

Кричать было бессмысленно. Я отчаянно ринулся в толпу, расталкивая людей локтями, и приготовился к тому, что Валерия Петровича мне не догнать. Но тут дверь одного из кабинетов приоткрылась совсем немного, едва ли на ладонь, но створка замерла, подрагивая, будто кто-то пытался удержать ее и не мог. Под ногами спешащих по коридору людей раздался верезг и сердитый лай.

— Экзи, — позвал я, надеясь на достаточный словарный запас пса, — кушать! Еда!

Это слово пес расслышал бы даже через рев Ниагары. Он рванул через холл ко мне с такими воплями, что те, кто оказался рядом с ним, шарахнулись к стенам, спешащие сотрудники замерли, отыскивая глазами источник странных звуков и пытаясь оценить степень опасности. Обернулись и Муравьевы. Лифт за их спинами гостеприимно открыл двери, тотчас наполнился людьми и отбыл. Валерий Петрович снова раздраженно нажал кнопку вызова, но рядом с ним вырос Юлий и, вежливо что-то втолковывая, повел профессора и его супругу обратно в сторону кабинета, откуда они только что вышли. Я, напрягая остатки сил, рванул к ним.

— Валерий Петрович, — просипел я, пытаясь отдышаться, — вас еще раз просят спуститься в допросную. Нужно прояснить несколько моментов. Ирина Алексеевна может остаться у Анны Моисеевны и подождать вас.

— Это срочно? — церемонно поинтересовался Муравьев. — Меня недавно освободили из-под стражи. Я хотел бы увидеть дочерей, да что там, принять душ, в конце концов.

— Это чрезвычайно срочно, — ответил я, благодарно кивнул Юлу, забрал у него из рук распечатки перевода саломарского Уголовного кодекса, попросил проводить даму к следователю Берг и повел Муравьева обратно. Экзи ткнулся мне в ноги, ожидая подачки. Я подхватил его под живот и сунул в руки Юлию. Он посмотрел на меня и снова промолчал.