Носферату

— Я не помню. Паша вскочил и вытолкал меня обратно в кабинет.

— Вы стреляли один раз?

— Да, — ответил он сразу, — я стрелял только один раз, но я слышал, как консул упал. Я его застрелил.

В его голосе вновь послышались панические нотки. Мне стало даже как-то не по себе. И немного досадно на профессора за то, что этот с виду крепкий Святогор-богатырь то и дело впадал в истерику, наподобие карамзинского Эраста рвал волоса и вообще вел себя несколько не по-мужски, что мне, как настоящему российскому мачо, было несколько неприятно.

— Понятно, — отозвался я, хотя яснее ситуация не стала. — Спасибо, профессор, вы мужественный человек. Мы приложим все усилия, чтобы помочь вам. Если понадобится ваша помощь, как мы можем связаться?

— Позвоните мне, — сказал он, пощипывая левую бровь. Потом достал из кармана вечную профессорскую ручку, подошел к столику, на котором громоздилась кипа газет, и накорябал на верхней газете восемь крупных отчетливых цифр. Так пишут очень откровенные и честные люди, почему-то подумалось мне, но его студенты наверняка дохнут от скуки, пока он записывает в зачетку название предмета и медленно выводит прописью оценку. Надеюсь, у профессора хватает сострадания к ближнему, и он сокращает слово «удовлетворительно» до двух букв.

Он спрятал ручку и направился к выходу. Однако, уже почти закрыв дверь, обернулся и тихо попросил:

— Если к телефону подойду не я, представьтесь профессором Якушевым.

* * *

Спустя полчаса после ухода Муравьева мы с дядей Брутей пили коньяк в библиотеке. Дядя задумчиво водил пальцем по краям маленькой тарелочки с лимоном, сквозь тончайшие кружочки которого можно было без особенных проблем увидеть не только Москву, но и Лондон. В открытые двери библиотеки просматривался холл. Там, в полутьме, иногда мелькала фигурка Марты. Возле ног дяди Брути на подушке спал Экзи. Вид у обоих был несчастный и больной. И даже когда дядя Брутя принялся вновь чистить трубку и уронил ершик — чего с ним никогда прежде не случалось, Экзи даже не дернулся, чтобы подобрать его и сожрать, — чего раньше не бывало с ним.

Говорить не хотелось. Что-то крутилось у меня в голове, что-то важное, но настолько скользкое, что ухватить эту мысль казалось невозможным. Я бился с ней с того самого момента, когда за Муравьевым захлопнулась входная дверь, и мысль, хоть ей и приходилось играть на чужом поле, явно брала верх. Я выбился из сил, но ни одной путной идеи в мозгу не родилось, а ощущение болезненной близости ответа на все вопросы никак не покидало. Я чувствовал, что что-то не так. И прежде всего — с Насяевым. Вариантов было немного. Либо у нашего Пал Саныча запредельная скорость мозговых процессов, и он способен сориентироваться в ситуации со скоростью света. Либо профессор обладает сверхъестественными способностями, предвидел ситуацию и приготовился к ней. Либо он ее подстроил, так как, насколько можно судить по исповеди Муравьева, Насяев видел консула и/или (как пишут в анкетах) общался с ним уже после прибытия на Землю и пригласил его к себе. Последнее мне показалось наиболее вероятным.

Дядя Брутя, с усталым и измученным лицом и синеватыми кругами под глазами, упорно придумывал всевозможные причины, чтобы остаться ночевать у нас, и у него это неплохо получалось. Когда вошедшая Марта потрогала нос Экзи и сообщила моей матушке, что бедной собачке совсем плохо и прозвище «экзитус леталис» в скором времени может стать вердиктом, мама даже сама предложила брату погостить и поболтать на кухне за чашкой чая. Но я был безжалостен и непреклонен и в конце концов в половине первого ночи выволок дядю Брутю за двери и потащил пешком (для освежения мысли и ободрения духа) в сторону его нескромного дипломатического жилища, где уже много часов ждал мертвый саломарец с поэтичным именем Раранна.

Мы шли по улицам, и, даже несмотря на то что день выдался не из простых, глубокая белая ночь казалась ласковой. От асфальта и каучуковой плитки поднималось тепло. Туфли на ногах ощущались легкими, мысли вообще невесомыми, а дядя Брутя с его грозными бровями и прямым решительным носом напоминал римского патриция.

На душе стало легко и весело. Дома позади остались пререкающиеся мама и Марта, несчастный Экзи с поникшими кудрями. Пес по-прежнему был маленьким зассанцем, но сегодня я пожалел беднягу. Впереди маячил тухлый консул в аквариуме. Однако ничего этого не существовало, поскольку из пункта А мы уже изрядно как вышли, а в пункт Б еще ой как не пришли.

Где-то далеко осталась пышная питерская индивидуальность, золото, гранит, пропитанные влажной достоевщиной дворы-колодцы. И сохранялось только смутное, но до боли знакомое, универсальное для всех широт и долгот лицо разрастающегося мирового города, занавешенное густой вуалью новостроек. Деревья вокруг казались серыми, дома нежилыми, и складывалось ощущение, что все люди, блуждающие по улицам этой ночью, — просто переселенцы с другой планеты, едва-едва выгрузившиеся из космолетов, чтобы выбрать себе в мертвом, на века забытом, затерянном в космосе городе подходящую квартиру и жить.

Жить себе поживать и строить, строить, строить этот город.

Словно в такт моим расслабленным мыслям, за углом соткался из воздуха башенный кран. Спасаясь от дневной жары или второпях добивая план, вокруг него толклись рабочие. Кран неторопливо перемещал в фиалковом небе балку.

— Выше, выше, Семен. Царапаешь! — орал снизу маленький толстый человечек в ярко-салатовой защитной каске. Его слова доплывали до меня медленно и тягуче, совершенно теряя по дороге смысл.

В моем мозгу вдруг неторопливо проявилась картинка: Муравьев, зажмурившись, стреляет из пальца куда-то в брюхо воображаемого саломарца. А сквозь нее стала все явственнее проступать другая: мертвое тело саломарского дипломата… с дыркой в голове… иссеченные асфальтом щупальца.

— Выше, выше, — мысленно повторил я, медленно заваливаясь на каучуковую плитку мостовой, и потерял сознание.

* * *

Я очнулся от того, что мама махала у меня перед носом крошечным пузырьком с аммерским маслом, а у нее за спиной по комнате металась Хлоя.