Наташа не слишком поверила во внезапное желание Ивана посетить родные места и повидаться с уцелевшими родственниками. И она сильно подозревала, что история, начавшаяся для неё почти полгода назад, не закончилась со смертью Наи и Полухина. Но Иван ничего не объяснил и не рассказал, и Наташа знала только одно: она будет ждать и молиться, чтобы он вернулся.
Репродуктор прогнусавил о посадке на ухтинский рейс.
Наташка внутренне сжалась. Надо было прощаться — но она не знала: как? Они так и не поговорили после той прекрасно-нереальной ночи, и она не могла понять, нужен ли ей этот разговор, и доскональное выяснение взаимных отношений, и дотошное расставление всех точек над — или просто-напросто хочется другого: чтобы эта ночь повторилась снова. И повторялась ещё много-много раз.
Иван попрощался с ней у стойки регистрации просто: поцеловал в губы. Поцелуй оказался целомудренным — но! — обещал всё. Одновременно. Бывает и так.
Она стояла как тогда, как в детстве — почти прижавшись лицом к огромному, во всю стену, стеклу. Автобусы до трапа теперь не полагались — цепочка крохотных на необозримом поле фигурок тянулась к застывшему вдали самолёту. Одна обернулась и помахала ей.
И Наташа поняла. Не стоило лгать себе, успокаивая: что она устала ждать принцев на белых конях или «мерсах», и что от этой усталости сделала непродуманный шаг, и что её шаг, по редкому счастью, оказался удачен, но ничего такого уж глобального с ней не произошло, произошло банально-возрастное, просто чуть-чуть позже, чем у других, и…
Лгать себе не стоило.
Наташа Булатова полюбила.
Полюбила Ивана.
Казалось — внизу бескрайняя заснеженная тундра. Но то были облака — и, странное дело, не похожие на те, что лежали под крылом во время перелётов в Англию и обратно… Странно… Вода в парообразном состоянии везде вроде одинаковая, что над пустынной тайгой, что над беспросветно заселённой Европой.
А может, всё дело в том, что на Север в последние годы Иван летал по единственному делу — хоронить родных.
Впервые он летел на родину по другому поводу — близких родственников у него не осталось. Отец не вернулся с необъявленной войны, когда Ванятка лежал в колыбели, дед умер ещё до того, как внук пошёл в школу. Брат Саня утонул пять лет назад, мать похоронили позапрошлым летом, за месяц до неё тихо и незаметно ушла жившая в Парме тётка…
Близких родственников не осталось, дальних он не знал: семейные связи распались в начале тридцатых — в то страшное время распалось многое, так до сих пор и не восстановленное…
Оставался, правда, Маркелыч — в каком-то дальнем колене родня Сориных.
Маркелыч в отличие от многих историю семьи своей и рода знал прекрасно — и в родстве пребывал, казалось, со всем их северным краем…
Был Степан Викентьевич Парфёнов (с чего его все звали Маркелычем? — загадка) потомственным северным рыбаком: и отец, и дед, и прадед, и все предки вплоть от легендарного Парфёна, бежавшего в эти места от царя-реформатора Петра, — все занимались рыбным промыслом. Ловили всегда по старинке, не слишком оглядываясь и на царские установления об охране рыбных запасов, и, позднее, на декреты Совнаркома.
Говоря проще — браконьерствовали.
Когда Маркелыч вступил на тернистый наследственный путь, штрафы и изъятия сетей за незаконный лов как раз. сменились тюремными сроками. Стёпа Парфёнов был ловок и удачлив, да и с инспекторами умел договариваться, — но и он получил в конце концов пять лет, тогдашний максимум. Рубил лес здесь же, в Коми, а когда вышел — власти возрождали рыболовецкие артели, осознав факт, что рыб-совхозам осваивать затерянные в тайге озёра невыгодно, что больше там наловит по договору ватага из пяти-шести человек, а то и одиночка с десятком сетей.
Получалось, что сидел Маркелыч вроде и ни за что; но он на власть не обиделся, сколотил артель и занялся знакомым делом. Конечно, то была не вольготная жизнь старых времён — весь улов приходилось сдавать по фиксированным ценам, весьма заниженным… Но в ватаге Парфёнова паи всегда выходили в конце сезона куда выше, чем у других, — как никто знал он и парму, и озёра; умел безошибочно определить, стоит или нет начинать лов на той или иной ламбе; и рыбьи стаи находил, казалось, верхним чутьём, без всякого эхолота. Соответственно и народ мог отбирать в артель придирчиво — многие к нему стремились, но пьяницы и лодыри получали от ворот поворот.
Когда задули-засвистели сквознячки перестройки и слово «кооперация» стало приобретать новый смысл, у Степана Викентьевича скопился уже изрядный капиталец; и в отличие от многих других, доставших деньги из дальних захоронок, в торговлю он не кинулся — так и занимался наследственным делом.
ebooksa